Вид у меня, должен признаться, был в эту минуту малопочтенный. Во время концерта я сбросил пиджак, расстегнул рубашку и стоял теперь, тяжело дыша, разгоряченный, растрепанный, с торчащими врозь волосами.
– Ты из какой же палаты вырвался? – спросил он, явно принимая меня за сумасшедшего.
И кто-то из-за его плеча тихо проговорил:
– Наверное, новенький. С нижнего этажа. Там они все – неспокойные…
– Чепуха все это, – задыхаясь, с трудом сказал я. – Вы путаете… Я человек вольный.
– Он поэт, журналист и вообще директор, – вмешался в разговор Петя.
– Ага! – живо отозвался бритоголовый. – Так. Ну, а ты?
– А я – его музыкант.
– Вот и отлично. Пойдешь, значит, тоже в одиннадцатую! И затем, указывая на меня пальцем, приказал:
– Ну, а этого – к гениям! И проверьте там хорошо запоры.
И как мы с Петром ни шумели и ни сопротивлялись, нас все же скрутили и развели по палатам.
Самое смешное здесь заключалось в том, что мы ничего не могли толком доказать – ведь документов-то у нас при себе не было никаких! Тайга – не город, предъявлять бумаги здесь некому. И даже корреспондентское свое удостоверение я таскал только первые месяцы, а затем забыл о нем…
Все же я настоял на том, чтобы санитары проверили больничные записи. Имен наших там, конечно, не оказалось. Но старший (бритоголовый), поразмыслив, решил задержать нас до утра – до прихода врача. Очевидно мы вызвали у него весьма серьезные подозрения.
Как обычно, мне „повезло" больше, чем другим… Дробышев и Петя попали в одиннадцатую – к меланхоликам. А я угодил к скандалистам. И номер этой палаты был тринадцатый.
* * *
Эту ночь я провел в обществе гениев. В палате обитало два Пушкина и еще Шекспир.
Был этот Шекспир худ, костляв, длиннолиц. И он беспрерывно двигался, не мог ни минуты провести в покое. И вот он-то заинтересовал меня сильнее всего! Оказалось, что в прошлом он работал преподавателем химии в средней школе.
„Стало быть, ему, – думал я, – скорее всего подошла бы роль Менделеева или, скажем, Лавуазье… Или же он, на худой конец, мог бы вообразить себя какой-нибудь ожившей молекулой. Например, молекулой этилового спирта. Но почему же – Шекспир?"
Я спросил его об этом. И он ответил – весьма резонно:
– А почему бы и нет?
И затем добавил:
– Шекспир – это вулканические страсти, гигантские эмоции. И все они живут во мне! Их во мне даже больше, чем люди думают, но это секрет. И ты смотри, – он погрозил пальцем, – не проболтайся!