– Я не совсем вас понял, – сказал Фогель.
– Фильм о Чайковском – это фильм о России, – продолжал Рудин. – А она для авторов картины – потемки. И чтобы выбраться из этих потемок, они обратились к дешевой сентиментальности – это всегда действует; пошлая песенка – тоже действует, неразделенная любовь – тоже верный козырь. И, скажите, какое значение имеет для нас, слушающих его великую музыку, была счастливой или горькой его личная судьба?
– Я тоже думал об этом, – сказал Фогель. – Между прочим, у меня дома есть несколько пластинок; его музыка потрясает своей чистотой, особенно Третья симфония. Когда я вижу здешние пейзажи, всегда слышу эту музыку. И о главном, ради чего он жил, авторы фильма умудрились не сказать ничего… – Фогель вдруг рассмеялся. – Наша работа здесь в чем-то бывает похожа на этот фильм. Действуем мы в России, а главной ее специфики не учитываем или, честно говоря, не знаем ее.
Рудин промолчал.
– Вы не обидитесь, если я задам вам один вопрос? – спросил Фогель.
Рудин молча кивнул.
– Вы пришли к нам по велению ума, совести, души или обстоятельств?
– И то и другое, – не раздумывая, ответил Рудин. – Только обстоятельства были, пожалуй, всего лишь ускорителями главного процесса.
– Вы все же немец, вам, наверное, трудно контактироваться с Андросовым?
– Нет. Хотя вот он человек, которого привели к вам главным образом обстоятельства, но не только обстоятельства войны, но и его довоенной жизни, когда его обидели.
– Да, да, я в курсе, – сказал Фогель.
– Мне кажется, Андросов – очень надежная фигура.
– А если обстоятельства изменятся, тогда как? – быстро спросил Фогель.
– Какие обстоятельства?
– Ну… ход войны?
– Да что вы, господин Фогель! Назад ему все пути отрезаны. На той стороне его ждет только одно: расстрел или виселица.
Рудина насторожил последний вопрос Фогеля. Это, пожалуй, похоже на деловое прощупывание.
– У вас есть семья? – продолжал спрашивать Фогель.
– Только отец, из-за него я и не женился.
– Как это так?
Рудин рассмеялся.
– Он ревновал меня ко всем моим девушкам, существующим и несуществующим. Когда я учился и потом, когда жил в Москве, каждое его письмо начиналось вопросом: не променял ли я на юбку его верную отцовскую любовь? Иногда, особенно в юности, мне эта его ревность казалась патологической, а потом я к ней привык и как-то примирился. Я нравился женщинам и без женитьбы и в конце концов сам пришел к мысли, что с женитьбой лучше подождать и подольше пожить, как говорится, в свое собственное удовольствие.