– К нам приходят дикие орды, а не гости. И они съедят все, что им подсунешь между двумя бутылками, – сказала Маша.
– Да-да, конечно. Горький, Шаляпин, Качалов – это варвары. Но я-то?
– Именно о тебе и речь. Ты когда в последний раз смотрел в зеркало?
Такой поворот разговора меня сильно озадачил.
– Утром.
– Гиляй! Я, конечно, буду любить тебя в любых объемах, но разве тебе самому не тяжело таскать такое количество лишнего веса?
– Лишнего? – удивился я. – Чем тебе не нравится мой вес?
– Он тебе мешает. Ты даже по лестнице на третий этаж поднимаешься с одышкой.
Я отложил газету.
– Послушай, Машка, ты когда-нибудь видела худого слона? Нет? А худого медведя? Худого кабана? В природе худоба – признак болезни. Взрослые животные должны быть упитанны.
– Сам придумал? – язвительно спросила Маша.
– А хоть бы и не сам! Но ведь верно сказано, а?
– Нет, не верно. Не знаю, как там у слонов, а у тебя с сегодняшнего вечера будет полезное питание. По последним медицинским справочникам и книгам.
И тут у меня возникло страшное подозрение.
– А что у нас на ужин? – спросил я.
– Ничего! Сегодня ужина не будет. Уже слишком поздно. Пей кофе. Это все на сегодня.
Так! Я поставил чашку и встал.
– Ты куда?
– Пойду прогуляюсь перед сном. Чтобы забить сосущее чувство голода.
Я грузно метнулся в прихожую, надел папаху, схватил в охапку пальто и шарф и зайцем метнулся на лестницу. Вдогонку мне раздалось:
– И не смей жрать в городе, Гиляй! Имей совесть!
Увы, я собирался сделать именно это – поскольку дома ужин мне не светил, я подумал, что неплохо было бы перекусить где-нибудь на стороне. И раз уж в Купеческом клубе кормили на убой – как следовало из прочитанной заметки, не пойти ли туда, тем более что достаточно просто подняться по Большой Дмитровке в сторону Страстного монастыря. Заодно послушаю и подробности происшествия.
Погода даже для короткой прогулки была неподходящей – темень, холодный ветер. Удивительно, как московские улицы, такие жаркие и ленивые летом, в ноябре вдруг становились чужими и равнодушными, как будто камни мостовой и самих домов, летом теплые и чистые, теперь поворачивались другой стороной – зябкой и грязной. Я быстрым шагом дошел до огромного особняка Купеческого клуба, окна которого светились желтым электрическим светом, и швейцар в уже зимней ливрее открыл передо мной тяжелую дверь.