– Это картина славного французского мастера Буше…
Утром императрица сказала Петру Шувалову:
– Оставь его. Надо же и меня кому-нибудь уму-разуму учить, а то я так и помру старой дурой.
Скоро ли? Ни звука. Часы отстучали половину четвертого. Раскрылась дверь. Священник, еще люди, великий князь с дурацкой улыбкой, заплаканные глаза великой княгини, девка с тазом теплой воды и в глубине комнаты огромная кровать с бугром тела Елисавет. Ему делают знак войти. Он остается с ней один, только по холодку сквозняка в спину, понимая, что дверь закрыли не до конца и в щель смотрят, слушают…
Шувалов сел возле императрицы и низко наклонился. Его руки пылали, теперь Иван Иванович испугался, что они слишком горячие.
– Лиза, – сказал он по-русски.
Ее опавшее лицо заколыхалось, бесцветные губы шевельнулись.
– Птичка.
Комок, вставший в горле у Шувалова, попер вверх. Он скорее понял, чем услышал, что Елисавет просит его наклониться еще ниже, к самому ее лицу. Когда Иван Иванович почувствовал на своем ухе ее дыхание, она вдруг сказала:
– Прости меня, Птичка.
Он обмер. Потом поймал взглядом ее взгляд и, глядя прямо в глаза, твердо и тихо произнес:
– Я был с тобой очень счастлив.
– Прости меня, Птичка, – повторила женщина, ее бессильная большая рука наползла на его ладонь.
– Я люблю тебя, Лиз. – Он не говорил ей этого годами, а по-русски не говорил никогда.
Слабая улыбка осветила ее глаза, и, повинуясь внезапному чувству, Иван Иванович поцеловал императрицу в безответный ободок губ, долго и страстно, как не целуют умирающих.
– Уезжай. – Елисавет смотрела прямо перед собой.
Иван Иванович растерялся.
– Здесь тебе не дадут…
– Я знаю, – он кивнул и замялся, – но университет… возможно…
– Не будет больше университета, Птичка.
– Но, Лиз… – голос Ивана Ивановича зазвучал отчаянно.
– Ничего больше не будет. – Государыня устало отвернулась. – Уезжай.