В телеграфной было накурено. Портреты генералов Маркова и Алексеева, повешенные на стене «осважниками», казались отпечатанными на голубой бумаге.
– Вот, капитан, взводный второго взвода, – представил меня ротный своему новому помощнику, сухому, черному штабс-капитану, с усами, длинными как вожжи.
– Штабс-капитан Карнаоппулло, – приподнялся тот, потом вновь сел, достал из кармана карамель и стал сосать ее, разглаживая усы двумя пальцами.
Поручик Ауэ собрал со стола игральные карты.
– Ефим, чаю! Да шевелись же, холуй соннорылый! Барбос!..
В чай Ефим подлил рому.
– Льгов сдан, – рассказывал ротный, подняв из-под козырька бело-малиновой фуражки холодные, энергичные глаза. – Ничего не поделаешь… Ни-че-го!..
Он задумался и долго грыз мундштук пожелтевшей папиросы.
– Кстати, вы в тылу ничего не слыхали? Нет?.. Говорят, Буденный занял Касторную и бьет всей нашей армии в глубокий тыл – на Валуйки и Харьков. Не слыхали?.. Чем же объяснить наш отход без настоящего, черт дери, поражения?.. Эх, поручик, поручик! Что это, донцы подкачали? Или Махно силы точит?.. – И вдруг, выплюнув разжеванный мундштук, он ударил по столу кулаком. – Черт! А очередные задачи?.. Знаете, что у нас теперь за очередные задачи? Не растерять отступающих полков. Только!.. Связи – никакой. Корниловцы? Марковцы?.. Какого черта корниловцы и марковцы, когда мы не знаем даже, где наши второй и третий полки!.. Как вы нашли нас, поручик?
Я стал рассказывать о Ворожбе, дальше которой пассажирские поезда уже не ходили, о блуждании с бронепоездом, об этапных комендантах, ничего другого не делающих, кроме как ругающихся с начальниками станции, с которыми в лихорадочной спешке составляли они наряды для отступающих с барахлом поездов.
– Так!.. Бар-босы!.. – Поручик Ауэ хмурил брови. Оба его шрама на лбу сошлись вместе и висели над переносицей глубоким крестом. – Та-ак!..
Штабс-капитан Карнаоппулло сосал уже третью карамель. Из засахарившихся бумажек складывал лодочки, осторожно разглаживая их ногтем большого пальца.
Ветер за окном рвал с крыш снежные сугробы.
– Ишь, метет!.. – Ротный встал и обернулся к окну. – Метет – а солнце!.. Ах, так? Вы спросили, где наша рота?.. Рядом она, в деревне… Отогреться же нужно, как вы думаете?.. Да?..
Мягкость и злоба, насмешки и какая-то теплая грусть постоянно, безо всяких причин, сменялись в ротном. В тот день эти переходы были особенно резки.