– Серьезному человеку шутить незачем, – философствовал Бабин. – Так работать трудно.
– Мне вот легко.
– Ты стажер. Это не работа.
Можно ли больнее хлестнуть по самолюбию? Шустов надолго замолчал, покачиваясь и вперившись взглядом в набегающее полотно гудрона.
Уже за Дунаем, в Добрудже, Шустов тормознул, распахнул дверку: отставший от роты солдат просился подвезти.
– Ты что, пехота? Сто верст отмахал, еще охота? – подтрунил Шустов над пешим человеком, но, видимо, нарочно, чтобы стеснить Бабина, пустил солдата третьим в кабину.
Бабин помалкивал. Тут он весь – Шустов: огорошит человека, потом пожалеет.
Как будто забыв о присутствии радиста, Шустов разговаривал с солдатом, но все, что ни говорил он, относилось только к Мише Бабину. Сколько тут было язвительных намеков!
– …Видите ли, дорогой товарищ, всякая задача оказывается проста после того, как вам ее растолкуют. (Это намек на то, что Бабин ждет ключа от шифрослужбы.)
– …Видите ли, гвардии попутчик, в разведке надо иметь воображение ребенка и терпение ученого. (Это намек на мнимую тупость Бабина.)
Все било в цель! Бабин даже зашевелился, на радость Славке.
Между тем они дружили.
Дружба их началась еще в забитых снегами донских хуторах. В танковом корпусе Славка Шустов был сержантом, мотоциклистом в группе связи, а Миша Бабин, как и теперь, был рядовым. В глубоком рейде по тылам противника Бабин отличился как блестящий коротковолновик и знаток немецкого языка. Его стали ценить, только с воинской выправкой у него не получалось: козыряя, он нелепо подпрыгивал, и звали его в роте – «радкосыч». Щеки его зарастали белым пухом. Длинные ноги всегда аккуратно обернуты обмотками. Страдая флюсами, он часто подвязывал щеку. Часто бывал задумчив, самоуглублен.
Шустов однажды под веселую руку заметил, что радист здорово смахивает на фигуру с известного плаката «Разгром немцев под Москвой». Все развеселились.
И ничего бы, да тут записной остряк Савушкин решил уточнить – обозвал Бабина фрицем. Миша покраснел, не зная, как ответить. Шустов покраснел тоже: чувство справедливости, горячее, почти детское, заставило его пережить чужую обиду, как собственную. Первым движением души было желание турнуть Савушкина за порог, но Шустов сдержался. Ехидно наклонив набок чубатую голову, он сказал лысому толстяку: