Невзирая на утвержденные решения Совещания, и зная о позиции Алексеева, распорядившегося перенести главный удар на Юго-Западный фронт, Н.В. Рузский пытался качнуть весы еще раз. Еще до того, как оперативно-стратегическое планирование кампании 1917 г. было утверждено императором Николаем II, 19 января 1917 г. главкосев представил на суд Алексеева свои соображения. Главкосев утверждал, что главный удар следует наносить севернее Полесья, ибо именно там стоят основные силы главного противника – Германии. Помимо прочего Рузский отметал предположения о сильном укреплении противником Восточной Пруссии, справедливо подметив, что Луцкий прорыв привел к гораздо большим потерям, нежели предшествовавшие усилия по овладению Восточной Пруссией. Правда, главкосев не упомянул, что Юго-Западный фронт все же имел грандиозный по сравнению со всеми прочими сражениями успех, в то время как Пруссия всегда, на протяжении всех предшествовавших кампаний, успешно отстаивалась немцами. Ведь и сам генерал Рузский в начале 1915 г. умудрился потерпеть там тяжелое поражение 10-й армии Сиверса. Нельзя не сказать, что в завершение своей записки главкосев все-таки пытался выглядеть объективно: в крайнем случае, он предложил вариант совместного наступления Западного и Юго-Западного фронтов в Польшу[70].
Все главнокомандующие фронтами на Совещании и впоследствии, в записках на имя М.В. Алексеева, отметили, что преимущество противника в маневре, достигаемом использованием внутренних операционных линий, чего были лишены русские после потери железнодорожной сети приграничных районов, представлялось несомненным. Поэтому, например, главкоюз ген. А.А. Брусилов справедливо говорил о немцах, что «мы можем парализовать их преимущество в этом отношении лишь в том случае, если будем действовать одновременно на всех фронтах». В свою очередь, по поводу транспортной проблемы Н.В. Рузский указал, что за три месяца распутицы возможно совершить любые перегруппировки. Однако тут же главкосев заявил: «Нам необходима рокадная линия вдоль Двины… противник, пользуясь железными дорогами, может сосредоточить ударную группу и прорвать наш фронт где угодно, мы же, не имея рокадных путей, не в состоянии даже поддержать наши части»[71].
Таким образом, можно вполне удостовериться, что Н.В. Рузский даже по прошествии 2,5 лет войны все еще находился в плену рутинных тактических представлений о незыблемости собственной позиции и линии войск. Вместо собственного массированного контрудара по собственному почину в избранном направлении генерал Рузский прежде всего беспокоится о подаче подкреплений на атакованный противником участок общего фронта, предоставляя врагу инициативу действий и ограничиваясь лишь парированием ударов немцев. Такие взгляды были неудивительны в 1915 г., когда русские армии отступали перед подавляющим материально-техническим превосходством противника, но после Брусиловского прорыва, где русские впервые после 1914 г. диктовали неприятелю свою волю, вряд ли были уместны. Ведь недаром же, если на Совещании 1 апреля 1916 г. два главкома из трех отказывались наступать, то теперь, год спустя, никто даже и не думал об обороне; разница заключалась лишь в задачах и назначении главного удара. Уже и в 1915 г. воплощение в жизнь таких тенденций приводило к фронтальному распылению резервов и вовлечению их в общее отступление, результатом чего становились излишние потери. К 1917 г. русские армии пополнились численно и материально, впервые после 1914 г. вновь получив реальную возможность на равных помериться силами с противником.