– Не нравится он мне…
– Разлюбили?
– Да! Могу же я разлюбить, живое у меня сердце. («Каприз, – четко заметила жена. – Хорошая вещь. Надо кончать».) Не нравится мне, – повторял он, как ребенок.
Этот медлительный и упорный мастеровой не мог «разлюбить», не мог оставить что-то незавершенным, не мог позволить себе детский каприз в работе. И я почувствовал, что тайна личности и тайна судьбы сидящего передо мной человека лежит в несовпадении этих образов. Он оставался самим собой и тогда, и сейчас. Может быть, легкость, игра его лица и рук были содержательны лишь потому, что за изяществом и артистизмом таилась медлительная, упорная сила.
Музыка кончилась – Энке посмотрел в окно, улыбнулся.
– Осень! («Его время – осень и зима. Уходит в подвал и колдует до ночи».) – Рассмеялся: – Зимой хорошо. Наверху ветер, снег… («Да, у него там уютно. Мы с гостями часто сидим, а уж в новогодние ночи…»)
– Гости и зимой не дают покоя?
– Ходят как в музей, – добродушно ответил мне Энке. («С той лишь разницей, что из музеев ничего не уносят».) – Ну, унесли-то один раз, а в остальные я сам дарил. А сейчас и дарить почти нечего – что ни начну, обещано кому-то. К тому же в ту зиму… («А в ту зиму он изменил фонарям – пятьдесят кормушек для белок, домики на тонких металлических цепочках…») Вот и доверь жене тайну! («Весной поехали мы с ним на рассвете в Кадриорг-парк и развесили их, действительно тайно, по деревьям. Потом в вечерней газете было напечатано: кому, мол, известно, кто этот беличий покровитель? Молчит, посмеивается».) Люблю людей дурачить.
Хозяева подарили мне и дочери книги. Уйти из этого дома без какого-то подарка, видимо, не удавалось еще никому.
За воротами, уже на улице, мы остановились и тихо, тайно – будто не по сырым, тяжким камням, а по рассохшимся, певучим половицам – пошли назад: через темное подворье к тому чуду, которое открылось тогда из окон монастыря-музея. Августовское солнце, туманясь, неярко освещало боковую, без окон, из желтого песчаника, стену соседнего дома, затканную по карниз живой желтеющей зеленью. Она, стена, фосфоресцируя, освещала уже остальное – от фонарей над головой до камней под ногами. Стекла фонарей мерцали янтарно, разнообразно. Мы попали сюда в хорошую минуту: освещение выявляло самую суть этого необыкновенного дворика… Окна монастыря, утопленные в толще стены перед нами, оттаивали – нехотя, сумрачно, но оттаивали.