– Настолько, что ради помощи людям готов пойти на многое?
– Чушь! Конечно, я понимаю, на что вы намекаете. Вы просто не знаете Йокельтона.
– Не знаю, так что пока у меня в голове только смутные вопросы. Тем не менее, если он образец достоинств, готовый жертвовать собой ради других…
– Он именно таков, но все равно…
– О, я не имел в виду ничего такого. И в любом случае, лучше плохой владелец усадьбы, чем вовсе никакого. Громадные дома сейчас продаются туго.
– Скотни-Энд-холл вовсе не громадный, и, честно говоря, всегда считалось, что для такого дома легко найдется покупатель или арендатор. Старый сквайр повторял, что может продать поместье, как только пожелает, и частенько об этом заговаривал. Но каждый раз, уже на пороге сделки, даже нуждаясь в средствах, он шел на попятный – не мог представить хоть на мгновение кого-то другого в этих стенах. Когда он умер, его душеприказчики тут же без хлопот продали усадьбу. Ходили слухи, что с неохотой. Семья с тех пор поднакопила средств, так что я не удивлюсь, если они выкупят Скотни-Энд-холл. Вот тогда-то будет великое ликование в Скотни-Энде. И все равно, выбросьте из головы мысли о Йокельтоне.
Фенби засмеялся и признал, что сейчас любые мысли были бы преждевременными. Тем не менее ему показалось, что смерть Каргейта представляется совершенно незамутненным благом.
«Возможно, – подумал он, – придется подозревать только тех, кого его смерть задела. Убийство из альтруизма черта с два распутаешь. Все равно придется откровенно поговорить с преподобным мистером Йокельтоном».
Знал бы Фенби, что именно из-за мыслей о смерти Каргейта викарий Скотни-Энда, человек, привыкший ложиться спать очень рано, сидел в кабинете в этот – невероятно поздний – час!..
Пока что викарий не встречался с инспектором. Он знал лишь, что его друг доктор Гардинер почему-то реквизировал табакерку – великолепную вещицу, которую викарий давно мечтал рассмотреть внимательно и которую имел шанс мимолетно увидеть вчерашним утром. Как объяснила викарию мисс Нокс Форстер, полиция ведет рутинную работу.
И не это беспокоило викария, а борьба с собственной совестью. Впервые в жизни он радовался смерти человека, радовался бурно и несдержанно – и столь же бурно и несдержанно стыдился своего восторга. Не прекратив неправедное ликование – или не придя к честному выводу, что его ликование не безнравственно, – викарий не мог заснуть.