– Ты так говоришь, словно ее знал, – перебила Надя пьянцовскую речь. Веве сам настоял, чтобы ему говорили «ты».
– Да, Надин, я ее знал!
Надин! Ее еще никто так не называл. И что-то при таком французском наклоне русского имени в душе Наденьки Навратиловой встрепенулось и привстало на цыпочки, как будто она впервые услышала голос с неба:
На-ди-и-н…
– Ты загадочный человек, – она пыталась иронизировать и одновременно обойти пятно агатовой жижи. Но, увы, ирония и лужи две вещи несовместные, как гений и злодейство.
– Да, я загадочен. Я вообще не отсюда. Я с Марса. – На апрельском ветерке Веве начал трезветь. – Нам, славянам, нужен бриллиант чистейшей воды. Идеальная звезда. Недосягаемая, типа немки Марлен Дитрих, но только насквозь русская, без прусских пружин. И рок сжалился над Россией – на свет появилась твоя мать. Юная богиня! Венера из морской пены! – Веве плакал, но голос его не сдавался. – В ней совпали три необходимых условия для русской звезды. Во-первых, она не должна быть красавицей. Красота отталкивает и пугает. Разве красива Богородица? Нет, но она прекрасна. В лице Лизы Ивановны просвечивают черты Богородицы, а Богородице чувства человеков не могут сопротивляться. Человек совершенно покорен ею. И любит свою любовь к ней. Во-вторых, она должна быть чуть-чуть полновата и иметь маленькие кисти рук. У Анны Карениной изящные кисти на полноватых руках. У нашей звезды того времени – сталинского, заметь, не могло быть идеальной французской фигуры, но должна была быть тонкая гибкая талия. Талия у Елизаветы Ивановны и сейчас божественна. А в юности ее можно было обхватить рукой. Да! Еще важны щиколотки. Только их можно без стыда показать из-за края платья.
Веве поскользнулся и чуть не упал, Надя еле удержала его и себя. По центру улицы в грязюке продиралась тяжелая военная машина, и улица еще долго колыхалась жидкими волнами. Надя была мрачнее тучи… мы позволим себе, читатель, называть героиню двумя именами.
Ей дико слышать поэтический монолог несчастного Веве в сраном Козельске, который она не любит за все: за жалкий ресторан «Огонек», за руины церкви, что рядом с музеем, за музей размером с комнату, за вековечную грязь, за то, что воздух прогрет горячим духом хлебопекарного завода, за то, что хлеб возят прямо в грузовиках, где на брезент в кузов свалят буханки, за то, наконец, что на весь город один приличный человек – Веве, да и тот чокнутый. Особенно сегодня: щеки в пунцовых пощечинах коньяка, глаза полны слез.