– Знаешь, Левченко, чует мое сердце – очень скоро что-то в нашем Отечестве произойдет непременно. Шалман этот продержится самое больше год-полтора, это ты мне на слово поверь. Потом все равно другие люди в Кремль въедут – уж не знаю, законным порядком, или на танках – но только лавочка нынешняя закроется. Но ждать, пока что-то изменится – мне лично западло, откровенно тебе говорю. Надо что-то делать! Вон, народец шумит у Думы, флагами машет. Нет у людей ни возможностей, ни сил что-то изменить – а смотри ж ты, бузят; стало быть, желание еще не пропало за Россию постоять. А у нас и возможности, и средства, и силы есть – так что ж, будем сидеть, как крысы?
– Никак нет. Сидеть не приучены. А и рыпаться стоило бы поосторожней, без лишней помпы.
Генерал чуть улыбнулся, махнул рукой.
– Ну, ты еще меня конспирации поучи. Знаешь, как я из Южного-то Йемена уходил? Когда тамошние верховоды меж собой резню учудили и страну свою прохлопали?
– Ворожейкин что-то рассказывал…
– Ворожейкин меня принял на борт сторожевика уже в Массауа, как говориться, на том берегу. Самого интересного он не видел. А бёг я, друг любезный Дмитрий Евгеньевич, в парандже и хиджабе, как самая что ни на есть правоверная мусульманка. И бёг я одиннадцать дён, ровнехонько. Адъютант мой, из местных, Хаджеф, изображал из себя брата, везущего сестренку в жены шейху на север; мое дело было – молчать в тряпочку и изо всех сил сестренкой этой всем встречным-поперечным казаться. Как ты думаешь, что бы было, если бы хоть один из них подозрение выказал?
– Думаю, сегодняшнюю нашу операцию планировал бы другой генерал.
– Вот-вот. А мои бы косточки белели бы сейчас в знойной Аравии. А раз не белеют – стало быть, в конспирации я чуток понимаю.
Ты мне вот что скажи. Одиссея – если мы изберем этот вариант – как будем использовать? «Стрела-два» на водопроводные трубы что-то не больно похожа…
– Втемную – не будем. Но и всей правды не расскажем. Только в части, его касающейся. Но врать не станем. И о последствиях – которые, в случае провала, могут для него наступить – проинформируем.
– Это верно. Это правильно. Ежели человек идет на особо тяжкое – считай, на пожизненное – значит, должен знать, за что он муку эту, буде выпадет ему херовая карта, будет испытывать. Так ему и скажи – дескать, дружище, не неволим, но если решишь помочь братьям нашим единокровным – знай, что срок тебе за эти железяки добрые прокуроры отвесят по полной. И Родины ты своей ты уже никогда не увидишь.