— Я не стремлюсь купить жизнь предательством Одина. Спроси
моих соратников: никогда ранее я не показывал спину в бою и не
предавал! Много раз рисковал и много раз мог погибнуть, но теперь я
хочу умереть христианином, ибо более не верю в асов! И если это
возможно... Говорят, ваши жрецы просят прощения за людей перед
Богом. Так я хотел бы попросить об этом жреца.
С минуту воин внимательно смотрел мне в глаза, силясь найти в
них фальшь. Молчали и викинги, хотя спиной я чувствовал их пышущие
злобой взгляды. Ну и пусть. Вот взгляд старшего дружинника было
выдержать непросто — Андерс на моем месте был бы искренен, мне
кажется, он вообще не умел врать. Но то Андерс — и, к
слову, он никогда не изменил бы богам Асгарда, не изменил бы, даже
сомневаясь в них. Однако сегодня в теле предка живет мое сознание,
и я вынужден врать.
— Что скажешь, рус?
Воин не успел ответить, его перебил высокий седой старец в
клобуке и черном кафтане-однорядке, с деревянным крестом на шее. Он
незаметно подошел со стороны храма, по облачению в нем легко узнать
монаха, а скорее даже иеромонаха*32 — по-видимому, местного
священника. Между тем он довольно чисто обратился ко мне все на том
же древненорвежском:
— Желаешь принять святое крещение, урманин?
Я твердо кивнул:
— Желаю! И призываю всех соратников последовать моему
примеру! Забудьте бездушных истуканов, примите веру истинного
Бога!
В ответ вновь раздались ругательства, проклятия и оскорбления.
Н-да, косность последних викингов все же гораздо сильнее доводов
разума... А жаль, они могли бы стать моей первой дружиной.
— Мои братья отказываются, их безумие крепко. Но я
готов.
Священник согласно склонил голову, после чего обратился к
дружиннику на незнакомом Андерсу древнерусском. Тот молча выслушал
иеромонаха, и, хотя на его лице отразилось недовольство, он жестом
подозвал двух воинов и направил их ко мне. К моему удовлетворению,
одним из них оказался мой старый русобородый знакомец по ночному
бою. Крякнув, они подхватили меня, рывком поставив на ноги, — и тут
же свет в моих глазах померк.
События нескольких последующих дней отложились в памяти лишь
короткими вспышками прихода в сознание. Помню дикую боль, когда
прижигали рану на бедре — зверство и варварство, но
потерю крови батюшка-лекарь все же остановил. Кажется, я отключился
еще до окончания «операции»... Помню, как священник дул мне на
лицо. Помню запах елея и легкие мазки по коже. Отчетливо помню, как
меня трижды окунали в реку — холодная вода крепко
взбодрила и, кажется, на короткое время сбила жар; держали меня все
те же дружинники.