– Покушай житничков горячих, только что испекла, – она ставит тарелку передо мной, и в нос мне бьет густой, тягучий запах горячего ячменного хлеба. – Кабы не пост, я бы тебя чем другим угостила, а в пост сдобного не пекём, – грех. А ты не хочешь ли рыжичков?.. Я принесу. – И, откинув дверь, вделанную в пол, она спускается в погреб.
Дом старый, ему лет двести, построен из могучих еловых балок. В первой избе стены не оклеены, дерево блестит благородным смуглым блеском столетий; меж балками лежит мох. Стены уже расселись, деревянный пол накренился к огромной печи, но в избе тепло, домовито, солидно – строили этот дом на века, на нерушимую, беспрерывно, как река, текущую, Богом освященную жизнь. В огромной печи с треском, выбрасывая искры, горят дрова; изгибаясь текут вверх в поддымник огненные языки, течет дым, густой, как вода. В большом углу, на божнице, под потолком, темные образа Спасу, Божьей Матери и Николаю Угоднику, поверх образов – домотканый узорчатый плат, вдоль стены – массивные, низкие лавки, напоминающие мне почему-то о древней боярской думе – всё, словно, допетровское, русское испокон веков, не занятое где-то на чужбине.
– Рыжички вкусные! – хозяйка ставит передо мной тарелку крохотных соленых рыжиков. – Сами летось брали – у нас их живет видимо-невидимо. А сей год, – в ее речи есть что-то церковно-славянское – а сей год уродились прямо тучи – не могли выбрать. Старые люди всё сказывают, пророчат, быть лиху. Верная примета: гриб тучей, беда не минуча. Перед войной в лето грибов было не оберешься. А, ты, с картошечкой – она приносит миску дымящегося, крупного, рассыпчатого картофеля, – я тебе маслицу постного улью – нет вкустнее пищи. – И, правда, мне кажется, что я никогда ничего не ел вкуснее этих рыжиков с горячим картофелем, приправленных постным маслом. А хозяйка стоит, подперев рукой бок, съедаемая любопытством, смотрит на меня жалостливым взором; лицо ее пышет от печного жару.
– А тебе не скучно в городе – одному-то? Домой-то, поди, вот как рад!
– Ах, так много дела, занятий, – отвечаю я важно, хотя мне хочется сознаться, как бесконечно одиноко и грустно мне в городе, но я дал слово не показывать своих чувств.
– А долго тебе учиться-то?
– В гимназии всего восемь лет, а потом еще четыре года в университете, а, может быть, и дольше.