Комендант, оглядывает его с головы до пят, усмехается.
– На вокзале толпа, – продолжает Шорохов. – Детишек особенно жаль, – он достает из бокового кармана пиджака еще заклеенную ленточками Донского казначейства денежную пачку в десять тысяч рублей.
– Почему все же вам сейчас туда надо? – спрашивает комендант.
– Там мои люди, – Шорохов кладет на стол перед комендантом деньги. – Заготовлено более сорока тысяч пудов ячменя, пшеницы. Не скрою, договор порядочный – на восемь миллионов рублей. При том условие: передать заготовленное интендантствам частей в прифронтовой полосе. Потому и надо лично присутствовать. Прибыть туда, пока есть кому заготовленное принять. Иначе для меня все погибло. По-человечески прошу вас это понять, – он указывает на деньги, которые комендант будто не заметил. – Дар мой на сирот.
Комендант подходит к двери, приоткрывает ее, зовет:
– Дежурный!
Что за этим последует? Уличат в попытке дать взятку?
Входит молоденький офицерик вроде тех, с которыми Шорохов только что ехал. Комендант кивает в строну денег:
– Передайте хозяину буфета на сирот, – он оборачивается к Шорохову. – Так?
Офицерик забирает деньги, уходит.
– В Щигры я вас отправлю, – говорит комендант. – Благодарите Господа: туда идет состав с двумя ротами марковского полка. Но мой совет. Еще раз подумайте, стоит ли ехать. Очень там сейчас трудно…
* * *
…Они со Скрибным в «холодушке» у марковцев. Паровозишко слабенький, состав из десятка товарных вагонов тащит рывками. На подъемах еле вытягивает. Зато на спусках еще и гудит.
– Чего гудит? Дурак, – капризно кривит тонкие бледные губы безусый прапорщик в мундире с погонами из черного бархата.
Шорохов знает, что машинист их паровоза так предупреждает возможный встречный поезд, но, чтобы начать разговор, отзывается:
– Потому и гудит, что дурак.
Кто такие марковцы, ему известно. Офицерство. Народ отчаянный. Презрение к собственной смерти у них не бравада, цвет погон – знак вечного траура по убитому командиру. Личности для них святой.
Сидит он с этим марковцем плечом к плечу на винтовочном ящике возле чугунной печурки. Прапорщик не отрывает глаз от огня в ее топке. Жгут в ней эти господа доски, выломанные в той части их вагона, которая прежде была разгорожена нарами.
Окошки под потолком вагона без стекол. Заколочены. День ли, ночь? Впрочем, какая разница! Главное свершилось – едут.