Свою поездку к нам Сергей Михайлович описал (читая это через двадцать лет, я страдала – господи, ну почему же он не попросил у меня тогда яванскую марионетку – я бы ему обе отдала…). Когда его шофёр вскрыл топором стену, С.М. только и произнёс – «романтично», залез в тайник и вылез, держа чёрный чемодан с письмами, – его он решил сразу забрать с собой в Москву.
Но предстояло и дальше «раскалываться» – Володя поехал к Алексею Петровичу Воробьёву просить машину. Это был прелестный тихий человек. Он сказал, что машина будет, и что за руль он посадит своего родного брата, который до того молчалив, что больше двух слов зараз не произносит. И в назначенный день и час пришёл грузовик именно такой, какой был нужен, – крытый фургон с запирающимися сзади дверцами. Документы у молчаливого водителя были в ажуре – он имел наряд на провоз какого-то количества центнеров молока. Сложили папки, мы с Володей залезли в фургон, и нас заперли снаружи. Ехали в Кратово через Москву. И мне впервые за всю эпопею было страшно. Мы ехали, по сути дела, по военным дорогам, машины то и дело останавливали, проверяли документы и грузы, особенно при въезде и выезде из города. Но ведь нам до того везло с этим делом, что до сих пор суеверие охватывает. Машину несколько раз останавливали, документы проверяли, а посмотреть, как выглядят бидоны с молоком, не выразили желания. Приехали. У калитки нас встретила мать Сергея Михайловича. Перетаскали папки в дом и сложили в какое-то странное вместилище – необыкновенно глубокий стенной шкаф без полок и перегородок. Сергея Михайловича не было, и больше я его никогда в жизни не видела.
О смерти Эйзенштейна я узнала в Ташкенте из газет*. Я телеграфировала Косте, ничего ему не объясняя, что архив Всеволода Эмильевича находился у Эйзенштейна и надо разузнать, что теперь будет. Костя связался с супругой С.М., и она ему сказала, что всё передается в ЦГАЛИ*. Костя, конечно, ломал себе голову – почему же архив попал к С.М. И он не мог спросить меня в письме – откуда я что знаю; такие вещи почте тогда не доверялись совсем. А знал бы он истину – разве можно было об этом рассказывать. Когда ему задавали вопросы, он отвечал, что Эйзенштейн сумел воспользоваться суматохой при выселении с Брюсовского и перехватить архив.