– Володенька, какое счастье, что ты дома! – говорила она. А потом садилась на стул и тихонько плакала, вспоминая месяцы, что я провел за решеткой. Просила, умоляла, чтобы я был аккуратен, чтобы это больше не повторялось.
И как я мог отказать моей несчастной маме, которая столько вынесла? Никак!
– Выйди из партии, умоляю.
Я вышел, после своих арестов честно вышел из рядов коммунистической партии и, вопреки распространенному мнению, впоследствии в нее не вступал. Кстати, партия все же дала мне кое-что – именно в тюрьме, под впечатлением от впервые прочитанных современных стихов, в частности – Бальмонта, я сделал первые шаги в поэзии – попробовал рифмовать, сочинять, писать… Впрочем, тогда все это не казалось мне серьезным! Я понимал, что учиться нужно, но куда я мог поступить? Не окончивший гимназию, в 1911 году я обивал пороги разных художественных учебных заведений, но нигде меня не были рады видеть. Кому был нужен мальчишка с арестами за плечами, революционными идеями в голове и без гроша за душой?
Впрочем, вскоре я все же сумел поступить в Школу живописи, ваяния и зодчества в Москве. Через учившегося там же Давида Бурлюка, одного из лидеров группы футуристов «Гилея», я познакомился ближе с миром московского литературно-художественного авангарда. И тогда моя страсть к сочинительству, к поэзии, вспыхнула вновь. Кровь словно забурлила, в голове заработали шестеренки, все закрутилось, завертелось… Строчки стали рождаться сами с собой! Я писал, писал днем и ночью, и именно Давид стал одним из первых, кому я рискнул показать мои первые стишата.
– Ну, что скажешь? – Я нервно комкал листок бумаги, пока Бурлюк читал мои работы.
Тот задумчиво потер переносицу.
– Не томи! Хочу знать правду!
– Ты знаешь, Володя, это неплохо! Весьма неплохо! Даже скажу больше – это все очень хорошо! Тебе непременно стоит продолжить, продолжить занятия поэзией!
Я сиял, словно начищенный самовар. Эта похвала предопределила мою дальнейшую жизнь, навеки связала меня с поэзией мертвыми узами, которые уже было не разорвать. И я стал писать, писать обо всем, что приходило мне в голову. Я сам читал свои стихи – был уверен, что вряд ли кто-то сможет прочесть их лучше меня или хотя бы так же, как я. Я должен был читать их сам, давая людям возможность понять, о чем я писал! В противном случае мои стихи так и остались бы непонятыми.