Сначала было трудно дышать – всюду тела твоего запах.
Потом слушать – всюду твои слова.
Потом смотреть – всюду силуэты в полночных лампах,
Янтарный цвет утра и синева.
Трогаю твое имя на визитной карточке.
Может быть, и это называется эффектом бабочки.
Я тронул след от ее укуса на свежевыбритой щеке: рана саднила. Интересно, заметит ли Машутка? Если что – скажу, снова неудачно соскоблил щетину дедушкиной стальной бритвой. Когда дед в свои двенадцать, в разгар НЭПа, сам поехал в Москву из маленького городка, он впервые увидел трамвай и купил в магазине свою первую фирменную рубашку. Бритва была подарком к покупке и пережила рубашку, войну, а недавно и своего хозяина. Теперь легендарным станком пользовался я, втайне надеясь тоже заболеть раком. Сколько раз за последние месяцы я царапал шею, веря, что рак передается через кровь! Потому что никак не мог смириться с потерей авторитета, заменившего отца, и, самое главное, человека, которого любил.
Жизнь преподносит сюрпризы. И от таких сюрпризов «киндерам» достается по-взрослому. Очкарик-режиссер, огонек в глазах, ветер в голове. 23 по паспорту и 17 морально. Через полгода я состарюсь и полечу к финалу. Без права выбора между долгой жизнью в неведении и – всем и сразу. С той премьеры, с того безумия в гримерной начинался новый я, самый счастливый и одновременно несчастный.
На следующий день о мюзикле напишут в одном из первых номеров «Афиши» (где-то между новостями о «Матрице» братьев Вачовски и постановке «Трех товарищей» в «Современнике»): «Артхаусный постмодернизм, прогрессивный примитив текстов и мелодий, мощные ритмы, достойная хореография и коммерческий успех. Танец, драйв, напор и юношеский максимализм – все поставлено превыше классического в мюзикле. Текст, созданный молодым режиссером, доминирует, но не давит. Дебютант, только что закончивший ВГИК, весьма уверенно загоняет действие в рамки авансцены, сужая пространство и стирая границу между актерами и зрителями. Демонстративно развинчивается на детали сценический нуар, где герой и его фам-фаталь то и дело совершают небывалые прорывы из балагана в эпос. Очарование постановки – в единении жуткой лютости происходящего и эфросовской интеллигентности человека, дирижирующего всем этим. Гимн сильных и открытых чувств в эпоху тотального упадка оных: внутри простого парня заперт супергерой, кокетка являет чудо жертвенной любви и даже эрзац-влюбленный в эпизоде исполняет недюжинную трагедию отвергнутого. Избыточность постановки начинает казаться нетривиальной формой аскезы. Отечественный авангард нашел нового «параллельщика».