– Прости нас, – прошептала тихо, чтоб другие не слышали. И, стыдясь этого, тут же грубовато-громко потребовала: – Вставай! Не придуряйся!
Мужик закрыл глаза и отрешенно, совершенно обессилив, уронил на грудь голову.
С глухим состраданием глядела каждая на мужика поверженного. И разбитое лицо его, превращенное в сплошной синяк, и беспомощно раскрытый рот с хриплыми стонами, и короткая окопная стрижка, и блеск наград – все это на баб навалилось гнетом жалости женской и тяжкой вины, что во гневе своем не всегда справедливы были.
От взглядов этих мужик тревожно задвигался, на локтях приподнялся и глаза открыл широко и удивленно. Не мог понять и поверить, что это он распростертый на земле лежит. Стал было подниматься, и затрясло его кашлем, которого он так боялся.
Гашка, видя, как заходится мужик, выплюнула цигарку:
– Господи Праведный! На кой же ты хрен свалил на нас все на свете! Своим же и морды бьем…
Казалось, последнее тепло жизни выбил из мужика этот кашель. Не осталось уже здоровья. Да и откуда ему было взяться, когда на высотах да высотках, на свирепых плацдармах и безымянных проселках, на полях да опушках пролил он здоровье свое. Одна боль осталась, да дрожь предательская, да тошнотная слабость.
Внезапно мужик успокоился. Затих.
В себя пришел, когда несгоревший танкист совал в рот ему горлышко фляжки солдатской с горячим чаем. Выставив перед собой деревяшку, боком к мужику сидел он на земле и сквозь слезы улыбался.
– Ну вот и очухался! – обрадовался танкист. – А то говорили… Да ты пей, пей! Я и обмотки перемотал тебе. И умыл. А ты все никак, – по-детски беспомощно жаловался он мужику. – А чаек помог. Муся в буфете намешала. Это ей спасибо. На сахарине правда, зато горячий.
Мужик не отвечал. Полежал немного, отходя от беспамятства, и, пока не растратилось тепло от выпитого чая, подниматься стал. Трудно поднимался мужик, с передышками, жмуря глаза от колючего звона в ушах.
– Бабы тебе довесков хлебных напихали в карман. Дак перекуси. А я еще за чайком сбегаю.
И, припадая на деревяшку, танкист затопал в сторону подслеповато освещенного окна станционного буфета.
Держась за стену, мужик наконец встал. Выпрямился как мог. Огляделся. Кругом ни души.
Пятью ударами проголосил на станции вагонный буфер и тут только заметил мужик сквозь натекающую на глаза пелену, что вечер уже и надо спешить на большак.