Адэйр, а позже ее издатель присылали мне отрывки из дневника Вирджинии, который она вела в последние годы жизни. В этих надиктованных ею записях есть превосходные описания галлюцинаций. Например, такое:
«Меня переносят в восхитительное мягкое кресло. Я тону в нем, как обычно, погруженная в вечный ночной мрак. Но вот под моими ногами черные тучи начинают рассеиваться, открывая желтеющие пшеничные нивы. Немного поодаль стайка птиц – все они разные, нет двух похожих друг на друга. Какое нарядное и торжественное у них оперение! Вот миниатюрный павлин – стройный, с маленьким гребешком и сложенным длинным хвостом; вот несколько пухленьких птичек, а это – ржанка на длинных ножках… Потом мне начинает казаться, что птички обуты в башмачки, в стайке появляются птицы на четырех ногах. Можно было бы ожидать большей пестроты, пусть даже все эти птицы всего лишь галлюцинации слепой старухи… Вот птицы превращаются в миниатюрных мужчин и женщин, одетых в средневековые наряды и расходящихся от меня в разные стороны. Я вижу только их спины – туники, чулки, рейтузы, накидки, шали и платки… Я поднимаю невидящие глаза и упираюсь в дымный туман комнаты, и в этом тумане начинают блестеть сапфиры, словно из мешка рассыпаются рубины, светящиеся в ночи. Откуда-то появляется безногий ковбой в клетчатой рубашке, сидящий на спине молодого бычка, немилосердно топчущего отрубленную оранжевую голову несчастного обезглавленного медведя, которого убили сторожа свалки близ йеллоустонского отеля. На сцену выступает знакомый молочник, подъехавший на своей синей телеге, запряженной золотистым конем. Откуда он взялся, из какой полузабытой детской сказки? Или он когда-то был нарисован на коробках с печеньем, которое раздавали детям благотворители во время Великой депрессии? Но вот волшебный фонарь меркнет, цвета тускнеют и растворяются во мраке, и я снова остаюсь заключенной в непроницаемую тьму, в которой нахожусь с тех пор, как в моих очах погас свет».