Странным образом перемена в судьбе Георгия совпала и с переменами в общественном климате. Телевизор, который целыми днями не выключался в их зажиточной камере, транслировал потоки все густеющего, жирного, самодовольного кликушества. Государственными указами утверждались чудотворные свойства икон и мощей, митинги политических оппозиционеров представали то шабашем, то избиением младенцев, тонули в оффшорах гигантские прибыли, при этом народ нищал, отчаивался, целые города и районы оставались зимой без света и тепла. Тут же по произволу власти светской и духовной, под аплодисменты новообращенных эстрадных клоунов, потомственных колдунов, гадалок и казнокрадов принимались законы, обличающие содомию, защищающие церковь невесть от каких врагов, урезающие и без того невеликую долю бесплатного образования.
Всеобщее помрачение умов получало широкую поддержку и соседей по камере, и уголовных авторитетов, и тюремной охраны, и следователей – почти всех, с кем Георгию приходилось общаться. В минуты приступов мизантропии, все чаще повторяющихся в последние месяцы, ему казалось, что по выходе из тюрьмы он вернется в другую страну, в глухое средневековье, к сажанию на кол и клеймению лбов. И теперь посреди собственной гостиной, оклеенной шелковыми обоями, обставленной не выходящей из моды антикварной мебелью, сжимая в руке прохладный стакан с дорогим напитком, он чувствовал себя гостем в чужом доме. Настолько очевидным был разлад между ним сегодняшним и вчерашним – чужим, посторонним человеком, удивляющим странностью поступков и циничной наивностью взглядов.
В эту минуту рядом с ним оказался Юра Кошелюк, белобрысый фавн с белесыми наглыми глазами, с острым кадыком и выпирающей, агрессивной сексуальностью в каждом движении. Когда-то, в прошлой жизни, они познакомились довольно близко. Георгию нравилось, как тот разыгрывал «пацана» с промышленных окраин, владельца подержанной иномарки с непременной бейсбольной битой в багажнике. Но Юра как-то слишком быстро озаботился получением ссуды на открытие своего бизнеса, и, хотя сумма была не слишком значительной, денежная просьба тогда так расхолодила, что Георгий утратил к нему всякий интерес. Повзрослевший, лощеный, в сутенерских кожаных штанах, тот вдруг зачем-то снова обнаружился среди сатиров и нимф.