Император знал все, но ему было все равно, потому что он никого не наказывал. Свои услуги по обороне Константинополя ему предложил самый талантливый артиллерист XV века венгр Урбан, но его жалованье украли, а последнему Палеологу сказали, что он продался туркам. Разъяренный Урбан сумел уйти к Мехмеду II, который тут же дал ему втрое больше от византийцев и совсем скоро полутонные ядра урбановских пушек разнесли так и не отремонтированные стены Константинополя, в проломе которых был зарублен и сам император Константин Палеолог».
* * *
Богдан Хмельницкий прекрасно понимал причины гибели Византийской империи, в которой ангажированный весь без исключения суд день и ночь увеличивал и без того сумасшедший разрыв между островком богатых и морем бедных, чиновники полностью продажны, а власть хамски пренебрежительна к подданным, особенно на окраинах государства. Пленный чигиринский казак писал: «Нельзя, чтобы благо несусветной империи выдавалось за всеобщее благо всех подданных. Нельзя, чтобы империя определяла право на жизнь всех подданных. Нельзя, чтобы народ был для власти как пыль на ветру». Хмельницкому пока нравился шляхетский лозунг: «Государство – это все» и он пока осуждал девизы окружавших Речь Посполитую деспотий: «Государство – это все». Совсем скоро ему пришлось выбирать между плохим и очень плохим государственным благом и другого пути для спасения родины у Богдана Великого не было.
* * *
Богдан из Чигирина досконально изучил историю Турции, поражаясь, как из маленького княжеского бейлика в северо-западной Анатолии выросла и достигла огромного могущества «Высокая Порта». Гениальный казак, конечно, не знал, что через несколько десятилетий эту зверскую империю будут называть «больным ребенком Европы», но ясно предвидел неизбежный и быстрый могущественный закат государства, построенного на том, на чем строить нельзя совсем.
* * *
«На тридцатом году государственной независимости султаната Османа, его сыновья Алаэддин и Орхан создали новое войско ени чери, собрав в него обращенных в ислам христианских детей и юношей. Это пехота без родины и семьи стала страшным оружием в руках османов, давшим своим янычарам знамя цвета крови, в середине которого серебрился полумесяц и меч первого султана. Когда первый пятидесятитысячный янычарский корпус с кавалерией из спагов на одном фланге, и нерегулярной конницей асинджи на другом, шел в свою неостановимую атаку, его удар был почти неотразим.