– Ты же не могла знать, что у такой маленькой окажется больное сердце.
– Должна знать. Не проверила.
– Но у нее же воспаление легких!
– Тем более обязана снять кардиограмму.
Климовна вздохнула:
– Охо-хо! Одна у всех голова и та на ниточке.
Дюшка помаялся, помаялся и не выдержал, подлез к матери под руку, заглянул в запавшие глаза:
– Мам, а я виноват?
– Ты?.. В чем?
– Ты, наверное, много обо мне думала?
Мать отвела глаза.
– Нет, сынок, ты нисколько не виноват.
Дюшка, не зная, чем еще помочь, решился сказать:
– Мам, эта девочка, может, не насовсем умерла.
Мать легонько отстранила Дюшку:
– Иди, сынок, зачем тебе думать о смерти.
Отец перестал ходить взад и вперед, насторожился.
А Климовна вздохнула:
– Господи! Господи! Где уж не насовсем. Ныне в Царствие Небесное даже мы, старые, не верим.
– Мам, девчонка ожить еще может когда-нибудь.
– Такого не бывает, сынок.
– Мам, для этого надо знать только, что Вселенная бесконечна. Если бесконечна, то обязательно… И ты, и я, и все, и девочка.
– Что за чушь? – громыхнул стулом отец. – Кто тебе напел это?
Если б отец спросил иначе, Дюшка, наверное, и открыл кто. Левка Гайзер не сказал, что это секрет. Но «чушь», но «напел», и стул пнул, и голос сердитый. Э-э, нет, Дюшка не собирается подводить Левку.
– Никто. Я сам.
– Сам ты не мог.
Мать вступилась за Дюшку:
– А я бы сама с охотой поверила, что от смерти есть лазейка. С охотой, если б могла.
– Как ты можешь так говорить: ты же врач, ты же соприкасаешься с наукой ежедневно!
– Потому и говорю, что едва ли не ежедневно сталкиваюсь с бессилием своей науки, и уж если не каждый день, то часто… Как вот сегодня – со смертью. Бессмысленной. Равнодушной. Если б поверить – есть лазейка в бессмертие!
– И что? Помогло бы твое «поверить» бороться со смертью?
– Нет. Но мне самой было бы тогда куда легче.
– Так в чем же дело? Возьми да поверь. К твоим услугам даже старые рецепты: райские кущи, нетленные души, ангелы-серафимы и прочая белиберда.
– Слишком старые рецепты, наивные – вот беда. Не могу поверить.
– Меня лично смерть не пугает! Сколько мне там отпущено природой – шестьдесят, семьдесят, больше лет? Они для меня только и важны. Уж их-то я постараюсь использовать. Я за свое время успею наследить на земле. А смерть придет – что ж… Потусторонним спасать себя не стану.
Отец стоял посреди комнаты, расправив широкие плечи, вскинув большую взъерошенную голову, с обветренным, крепким, словно вычеканенным из меди лицом, – сам себе бог. И у матери впервые за этот вечер обмякли сплюснутые губы, дрогнули в улыбочке.