– Нет! Никого! Никто не изме… – еле слышно, не справляясь с губами, прошептала она, – А ты… Огляни… Можно уже.
Глаза её были жёстки, непроглядны. С ней что-то происходило. Сложное. Постепенное. И произошло. Рассвет она встретила уже в благом покое, с глубоким дыханием, с розовеющими щеками и отмытым малахитовым взглядом.
А утром ей опять стало плохо, и взгляд её опять сделался смутен и дик.
– Не нравится мне, – с опаской поёжилась Лидия Львовна, – Митенька, откуда она?
– Вы же знаете, с крыши.
– С крыши… А на крышу откуда?
– Вот тут что-то несуразное, – помедлив, сказал Сидоров, На крышу с девятнадцатого этажа ведут два люка. Два подъезда – два люка. Наш. И соседний. И иначе, как через них, на крышу не попадёшь. Я открывал наш люк. Скрутка проволоки была пыльная, приржавленная, несвежая. Через наш люк не могли. Я думал, что через соседний… я уходил ночью, помните? Я не сказал вам, чтобы вас не растревожить. Вы человек мнительный, суеверный. Все-таки ночь – есть ночь. Но сейчас утро. Так вот, я ходил в соседний подъезд, поднимался, смотрел тот люк.
– И что? – почему-то шёпотом спросила Лидия Львовна и лицом заприготавливалась к испугу.
– Тот люк тоже стянут проволокой. Такой же пыльной. Такой же давней. Такой же приржавленной. Вывод. Люки не открывались несколько месяцев. Если не год.
– М-митя, а?..
– Да, Лидия Львовна. Мне сдаётся, что она попала на крышу не через люки.
– Но ты же говоришь, что кроме, как через люки…
– Да. Нельзя, Лидия Львовна. Нельзя. С земли нельзя.
– Ой, Господи! Митенька, откуда ж она?
– Не знаю. Возможно, она сама скажет. Подождём.
Незнакомка лежала на диване, облачённая в жёлтый клетчатый халат Лидии Львовны. Халат ей был трижды широк и сложился неровными складками по бокам. Её собственная одежда: изодранное, расползшееся в лоскуты платье из серебристой ткани с ртутным бегучим отливом, той ткани, клочок которой Сидоров нашёл на своём балконе, сейчас висело на спинке стула. Не так – висело в воздухе, слегка облегая спинку стула. Каждый раз, когда Сидоров бросал на него взгляд, ему казалось, что платье настороженно уменьшается, подбирается во внимательный комок, тускнеет в ответ на его беспокойство и скоро исчезнет совсем.
Так женщина пролежала ещё полчаса. А потом с неё быстро, подозрительно быстро, будто чьим-то решением, чьей-нибудь чёткой волей, стекла слабость и бледность. Она подняла голову, села, с уверенным любопытством огляделась.