Эдуард считал, что однажды – о, конечно, не сразу! – он передаст сыну свою практику, и эта мысль согревала ему сердце. Йозеф без долгих проволочек положил конец этим мечтам. Он хотел продолжить учебу.
– Чем именно ты намерен заниматься, сын мой?
– Наукой, папа.
«Господь милосердный, ну почему с детьми так трудно?!» – подумал удрученный Эдуард, но улыбнулся сыну, как будто идея показалась ему замечательной.
Йозеф отказывался знакомиться с девушками из «хороших» еврейских семей – он не желал жениться и создавать семью. Манерно-робкие девицы казались ему скучными и предсказуемыми, они являли собой уменьшенную копию своих мамаш, и, когда Эдуард приглашал одну из них в дом, Йозеф забавы ради говорил за столом всякие нелепицы, чтобы шокировать претендентку.
Он провоцировал преподавателей, обещая, что после победы революции лично проследит, чтобы их расстреляли, участвовал в демонстрациях против правительства, к слову сказать, вполне умеренного, раздавал листовки у хоральной синагоги, требуя легализации абортов (раввинат даже подал на него жалобу).
В те времена люди, оскорблявшие общественную нравственность, могли нажить серьезные неприятности. Отчаявшийся Эдуард решил, что Йозеф должен покинуть страну, и послал его в Париж: пусть изучает биологию в лучшем университете мира.
Йозеф уехал, ни с кем не простившись, и очень скоро забыл свою подружку Терезу. Проведя два дня в поезде, он «высадился» на другой планете. По сравнению с бурлящим жизнью Парижем Прага показалась ему унылым, тесным, провинциальным городом, пропахшим нафталином. В Париже Йозеф жил как на вулкане. Веселые гулянки чередовались с пламенными митингами, на которых звучали клятвы изменить мир и бороться за свои идеи до победного конца. Политическая активность не мешала Йозефу работать, танцевать до зари и заводить новых друзей.
Он снял комнатушку для прислуги на улице Медичи, окнами на Люксембургский сад, и одним прекрасным утром приютил в своем жилище Марселена, нищего студента-юриста, анархиста и бонвивана, мечтавшего защищать угнетенных. Он зарабатывал на жизнь, исполняя партию второго аккордеона в дансингах парижского предместья Плесси-Робинсон и кабачках Жуанвиля, утверждал, что ява – лучший танец на свете, и изумительно играл танго Гарделя. Семья Марселена жила в Кале, но он давно и окончательно порвал все отношения с «этими буржуа».