– Ну, ты, дядь Жень дал!
– Дуба? Не дождётесь. Сигарету, живо!
На этот раз Егор со мною не спорил. Я закурил, сигарета в руке показалась бревном.
– Какое сегодня?
Егор ответил, я подсчитал. Четверо суток выпали из остатка – прямо скажу, не очень большого остатка – моей жизни. Я без особого веселья усмехнулся:
– Ну что, испортил тебе праздник старый пердун?
– А-а, – отмахнулся Егор и спросил: – Как ты? Давай-ка давление смерю.
– Нормально. Не надо мерить давление. Я себя хорошо чувствую. Голова в порядке, а это главное. Немного ослаб.
– Ну, до этого-то ты сильный был… Как насчёт поесть?
– Не хочу.
– А надо. Бульончику. Глюкоза капельно – это ведь не еда.
– Так вы с Малосмертовым меня глюкозкой кормили?
– А чем ещё?
– То-то я смотрю, во рту приторно, как от килограмма халвы.
Егор улыбнулся, оценив мою шутку, или сделал вид, что оценил. Подыграл старику. Конечно, шутка так себе – не самая лучшая из моих шуток.
– Я мигом, – сказал он и умчался на кухню.
Зашумела микроволновка. Через пару минут я припал губами к пиале с ароматным куриным бульоном. Странно, но я отметил его вкус. Оно и понятно – после сладкого…
– Сейчас всё нормально будет, – заверил я Егора. – Ты, наверное, из-за меня хвостов в институте нахватал, пока я тут умирающего из себя изображал?
– Да нет, в принципе… – Егор посмотрел на часы. – Но… Я сейчас в Академию сбегаю ненадолго, а, дядь Жень? Приду, нормальным обедом тебя накормлю. Борщ я сам доел, а тебе вчера вечером бульон из курицы сварил. Как знал, что сегодня ты очухаешься. Приду, заправлю. С вермишелью, ага?
– Давай, давай, беги. Я в порядке. Сейчас-то уж точно не сдохну. Давай, беги, кому сказал! Мне тут поразмыслить кой над чем надо, а ты мешаешь.
Не о том я думаю, не то вспоминаю, сказал я себе, когда Егор ушёл. Скопычусь – и не замечу. А о главном не вспомню. Вот на фиг, спрашивается, мне этот долбаный Красильников? Какой след он оставил в моей жизни? Шрам от фурункула на левом предплечье? Маленький белый шрамик, заросшая дырочка. Да хрен с ним, с этим шрамиком! Много шрамов и шрамиков у меня на теле, ещё больше – на душе. О каждой отметине вспоминать – никаких семи с половиной недель не хватит.
И всё-таки, решил я, буду вспоминать всё. И хорошее и плохое – всё. Из прожитой жизни нельзя выкидывать некондиционные куски, жизнь – не пьеса, а память человека – не отснятый на киноплёнку материал, который можно монтировать, как захочешь. Серафима занимает в моей памяти центральное место, но всё, что вокруг неё – обрамление бриллианта.