Раскрытие историко-философского содержания темы Софии в сочинениях Соловьева является задачей одновременно и простой, и сложной. С одной стороны, сложился стереотип восприятия мысли Соловьева сквозь призму оказанных на него так называемых гностических влияний. С другой стороны, при более внимательном взгляде все эти влияния оказываются размытыми как в историческом, так и в концептуальном плане. Забегая вперед, следует сказать: почти все, что русский философ знал о Софии, было приобретено им из вторых рук или опиралось на его собственный внутренний дар визионера, опыт духовидца, внутренние поэтические инспирации и пр. За последние два столетия вопрос об источниках учения о Софии хорошо изучен. Можно говорить по крайней мере о двух исторических локусах, в которых учение о Софии манифестировало себя в наибольшей степени и оказало влияние на последующую мысль. Это гнозис первых веков христианской эпохи и учение Якоба Беме, немецкого мистика и теолога, жившего на рубеже XVI и XVII вв. Однако, когда речь заходит о софиологии Соловьева, простое их перечисление не дает ожидаемого результата. Тексты Соловьева ничего не говорят о его непосредственном знакомстве с документами античного гнозиса или с какими-либо сочинениями Беме.
Многое свидетельствует в пользу того, что горизонт восприятия Соловьевым круга идей, так или иначе связанных с учением о Софии, замыкался событиями европейской культурной жизни самого конца XVIII и первой половины XIX в. Немецкая романтика возродила к жизни теологию Беме, впервые введя ее в широкий культурный обиход. Немецкая историческая и религиозная мысль XIX в. проявила небывалый интерес к античному гнозису, который обрел в Германии вторую родину. О немецком посредстве говорит и тот факт, что у Соловьева тема Софии в последнее десятилетие жизни выступала в тесном переплетении с другими темами, среди которых стоит в первую очередь указать на тему андрогина. Эта тема, впервые заявленная в эротическом учении Платона, на определенном этапе была ассоциирована немецкой мыслью с учением о Софии, и в этом измененном виде обнаруживается у Соловьева.
Тема Софии обретает начало в неопубликованном при жизни Соловьева сочинении с тем же названием. Кажется, что уже сам выбор этого названия был определен неким «гностическим» контекстом мысли молодого философа. Однако в тексте «Софии» нет ни прямых, ни косвенных отсылок к ожидаемым в таком случае «первоисточникам». В нем обнаруживается вполне стандартный для мысли Соловьева этого времени перечень философских текстов, среди которых превалируют работы представителей немецкого идеализма. Возникает резонный вопрос, откуда в таком случае Соловьев мог вообще узнать о Софии? Ответ следует искать, например, в раннем увлечении Соловьева немецкой романтикой. Об этом увлечении свидетельствует ряд фактов, которые порой ускользают от взгляда исследователя. В ранней молодости Соловьев пережил увлечение философией Спинозы, споры о которой раздирали немецкое образованное общество в конце XVIII в., мифологией Крейцера и Шеллинга, представлявших собой поздний отклик на идеи романтики, поэзией Гете, который хотя и не принадлежал к кругу романтиков, но разделял с ними некоторые из характерных «натурфилософских» тем.