Мамаша опешила.
– Так ведь ребенок…
– Мне дети не нужны! Я тебе сто раз говорил!
– Говорил… А сам все лез под подол: «давай, давай».
– Ты баба, значит, твоя забота! Нечего было рожать.
– Нельзя так, Вась. Страшный грех.
– Тогда убери с глаз долой!
– Куда же ее, маленькую?
– Откуда я знаю?! Нам и самим жрать нечего. Государству отдай! Накормят-напоят. По радио слыхала? Больше миллиона в год тратят на ребенка в детдоме. Это какие денжищи, а? Они там как сыр в масле катаются.
– Нехорошо, – мамаша покраснела, – по мамке будет тосковать.
Она положила притихшего младенца в кроватку.
– Ничего, привыкнет! А квартира? Сиротам жилье дают, и ты бы на старости лет пристроилась. Домишко твой долго не протянет.
– Какая же Аннушка сирота? – мамаша говорила теперь шепотом. – При живых отце с матерью…
– А государство спросило, как нам живется?! Мы им детей, а они на нас класть хотели! Вот пусть и воспитывают.
– Вась? Свою родную кровинушку…
– Откуда мне знать, моя – не моя?! Может, твой благодетель Петр Егорыч отметился! А я ни при чем.
Василий не дал возразить – вскочил из избы, со всей силы захлопнув дверь.
Вернулся пару часов спустя, уже пьяный, подобревший, с ополовиненной бутылкой водки. Уселся за шаткий стол. Прикрикнул на мать, чтобы накрывала. А в доме шаром покати – за три дня, что она в роддоме лежала, он все остатки подъел. Нашлось только немного муки и масла. Повязав застиранный до дыр передник, мамаша начала печь лепешки.
– Пока ты там прохлаждалась на всем готовом, я тут с голоду чуть не помер! – пожаловался Василий, жадно глядя на ловкие женские руки.
– Давай готовить научу, – мамаша повеселела, – сложного-то ничего нет!
– Не мужское дело. – Он встал из-за стола, примирительно достал из буфета два стакана. – Тащи сюда свою стряпню.
Они наелись, заворковали. Мамаша глядела на Васю влюбленными глазами, изредка поглядывала на Аннушку и была счастлива, как никогда в жизни. Вот она – настоящая семья. Все как у людей. Василий гладил ее белые, запорошенные мукой руки. Говорил, что скучал без нее. Не знал, куда себя деть. Мамаша расцвела: значит, любит. А что ругает иногда, так это от чувств.
– Вась?
– Чего?
– А ты ревнуешь меня, что ли?
Он вдруг сжал ее ладони до хруста в костяшках, переменился в лице и прошипел:
– Была с этим хмырем?
– Нет! – мамаша перепугалась.