Первым экзаменом в МБИ была письменная математика, гораздо более крутая, чем на биофаке МГУ. Тут на математике срезался почти каждый второй. Большинство получило тройки. Четверок было всего три. Пятерок не было. Поскольку из пяти задач я решил до конца только две, а третью – только в общем виде, то даже не пошел смотреть результаты. Был уверен, что пролетел. Пошел устраиваться на работу. Случайно забрел в какое-то КБ на Зубовской площади. Это было очень серьезное КБ: посулили отсрочку от армии, жилье и прописку. Назначили трехдневный испытательный срок, дали ватман, карандаш и задание: нарисовать по эскизам чертеж ворот с дистанционным управлением. Я потел над чертежом с утра до вечера… Взяли!
Я зашел в общагу МБИ за чемоданом с вещами. Двое абитуриентов, живших со мной в одной комнате, получили за математику «четверку на двоих». Они сидели грустные и пьяные. Я удивился: «Вы же говорили, что решили все пять задач!» – «Мы решили все пять, да оказалось, что все пять неправильно. Кстати, твою фамилию мы в списке двоечников не видели». – «Вы серьезно?» – «Да. Ты бы поехал на факультет, посмотрел». Я поехал. Оказалось, что математику я не завалил! До экзамена по биологии оставалось всего два дня. За два дня я умудрился худо-бедно проштудировать два учебника – по ботанике и зоологии. Сдав биологию, взялся за физику. Четыре дня на подготовку? Да это просто роскошь!
Я стал студентом МБИ. Факультет располагался в здании, которое когда-то было протестантской церковью. Это единственный известный мне случай удачного единения науки и религии. Наука есть храм, в котором человек славит Вселенную.
Набор предметов в течение шести лет был таков: от математического анализа до физ-химии, от анатомии до иммунологии, от теории вероятностей до электроники, от спектроскопии до фармакологии. Студентов нафаршировывали знаниями, как чесноком колбасу «студенческая, высший сорт». Голова студента подобна пустому чемодану; приходит преподаватель и запихивает туда всякий хлам.
В нашей группе было 18 человек, причем, ни одной девушки. Через год половина студентов отсеялась. В МБИ шел очень жесткий отбор. В первую сессию я тоже чуть не вылетел. Хотел учиться без двоек, но преподаватели не дозволяли.
Особенно трудно давались мне биология и латынь. Впрочем, латынь была почти неприступной крепостью для многих. В нашей группе был один отличник, Сережа, зубрила из зубрил. Причем, память феноменальная, работоспособность зверская, хватка мертвая. Мы подтрунивали: «Эй, отличник! Зубрить не вредно, но усердствовать в этом стыдно. Зубри не зубри – мозгов не прибавится!». Он сопел, кряхтел, потел, но на провокации не поддавался. Когда он отвечал латынь, то почему-то произносил слова торопливо-протяжно, с каким-то английским прононсом, с идиотским акцентом. Он очень старался говорить правильно, но ничего не выходило. При каждом его слове мы лопались от смеха. Преподаватель Вольц, педантичный немец, типичный учитель – олицетворение поучения – каждый раз поправлял его. «Клявикуля (ключица)», – мягко произносил Вольц. «К-к-лэви-кула», – заикаясь и тужась повторял Сережа, косясь на наши хихикающие физиономии. «Клявикуля», – спокойно повторял Вольц. «К-к-к-лэв-викула», – еще хуже произносил Сережа, красный как рак. «Клявикуля, клявикуля, клявикуля», – методично повторял немец. Мы замирали в предвкушении и ложились на парты. «К-к-к-лэв-в-вик-кул-лэ, к-к-к-лэв-в-вик-кул-лэ, к-к-к-лэв-в-вик-кул-лэ!», – с энтузиазмом вторил ему бедняга, сопровождаемый нашим гоготом. Хотя мы жалели Сережу, но не падать от смеха на парты было невозможно. Зато он вызубрил столько латинских слов, сколько не знали мы вместе взятые. Выучил он латынь блестяще, но нормально говорить не мог. Вольц был непреклонен.