Как же я ошибалась. На этот раз я очнулась в чужом теле – а не в измученном своем, как после кесарева. Весь перед моего туловища был разрезан, перекроен и невероятно уязвим. В самом верху грудной клетки фломастером (влагоустойчивым, как выяснилось позже в душе) было выведено: «Не давить!» В этом месте микрохирург соединил два сосуда. Я отшучивалась, что закажу себе такую татуировку, но на самом деле эта надпись повергала меня в ужас. Ниже виднелась моя так называемая грудь: два небольших, черных от кровоподтеков бугорка. Каждый час медсестра проверяла, не отмерли ли они: она пробовала руками их температуру и измеряла поток крови с помощью прибора на основе эффекта Допплера – обычно таким прослушивают сердцебиение младенца в утробе. Еще ниже были все остальные части меня: измученные, окровавленные, полностью онемевшие. Четыре пластиковые трубки с резиновыми грушами на концах были приделаны у меня под мышками и на животе – по ним должна была стекать лишняя жидкость. Моя врачиха однажды уговорила меня взглянуть на весь этот ужас – в тот момент я поняла: то, что мне в ней казалось коммивояжерским, на самом деле – от ангела-хранителя. Глядя вниз, я не могла выпустить ее руку. Я сразу согласилась, что, если не считать кровоподтеков, восстановление было выше всяких похвал. А потом больше недели не могла себя заставить глянуть в ту сторону.
Каждое утро я просыпалась в черной тоске. Что я натворила? Физически я чувствовала, что никогда не буду прежней. Психологически я испытывала отвращение к самой себе.
Все это было совсем не похоже на время после родов. Мое тело не восстанавливалось. Оно не сочилось молоком, не радовалось близости ребенка. Оно только и делало, что сжималось от ужаса. Я делала все, что положено покладистому больному. День 2 – я встала. День 3 – я прошлась по коридору. День 4 – меня выписали. Но подготовка к душу отнимала у меня часы, и в конце концов я всегда просила С. помочь. Я боялась себя и могла принимать душ только с зажмуренными глазами. Я начала осознавать, почему хирурги отказываются оперировать молодых женщин. Я даже признала недальновидным мое собственное им возражение: мол, если бы та же женщина до тридцати пришла менять пол, ей бы не отказали в операции, а после посадили бы на гормоны. Женщинам, которым удаляют грудь потому, что они считают себя мужчинами, эта перемена кажется естественной и высвобождающей их настоящие тела. То, что перенесла я, было чистым насилием.