– Но если вы не хотели, чтобы я участвовала в ее жизни, зачем пришли ко мне вчера? – спрашиваю я.
Либби снова молчит, как будто думает о том же самом.
– Так хотела Эсме. А я надеялась, что для нее так будет лучше.
– Даже если хуже для вас.
– Вот именно. Мать не может быть эгоисткой.
Голос у женщины торжествующий, словно она бросила на стол козырную карту или указала мне мое место. Напомнила, что ко мне это уже не относится. Я бывшая мать. Во мне закипает гнев.
Она говорит, что мы можем встретиться в Лондонском Тауэре в два часа.
– Там залили каток во рву. Вы и Эсме повидаете, и поговорить можно будет.
Придя, я вижу, что Либби сидит за столиком возле катка. Вид усталый, измученный. Под тесной шапкой без помпона лицо кажется еще более хмурым. Глаза у нее запали, но я вижу, что она плакала.
Заметив меня, женщина замирает, затем вздрагивает и потирает руки, скрывая неловкость, как будто все дело в погоде.
– Ну и холод, – говорит она.
– Так можно пойти ко мне, выпить чаю с пышками у камина!
Либби качает головой и показывает на каток:
– Такого у вас в саду нет. – Прищурившись, смотрит на катающихся. – Эсме нужно немного развеяться. А нам нужно, чтобы ей пока было не до нас.
Одни люди в разноцветных шапках и перчатках проносятся мимо, выдыхая белые клубы пара. Другие на нетвердых ногах ковыляют у самого края, то и дело хватаясь за бортик. На рыхлом искусственном льду следы коньков почти не видны, зато стук падения громче.
– Не вижу ее, – говорю я, приставляя руку козырьком к глазам.
– В дальнем конце. Как раз подкатила к повороту.
Замечаю: в толпе блеснул серебристый пуховик Эсме, ее волосы развеваются. Девочка стремительно скользит по льду, притормаживает, чтобы обойти впереди бегущих, проносится в миллиметре от них и так же уверенно катит дальше.
– Она всегда хорошо каталась. Вы бы видели ее на роликах!
– Видела, – просто говорит Либби и почти неуловимо качает головой.
Эсме с раскрасневшимися щеками подбегает к нам. Машу ей. Она запыхалась, учащенное дыхание вырывается изо рта, как эктоплазма. Девочка улыбается и разгоняется еще быстрее.
– Мама!
Это слово, будто пощечина, заставляет меня очнуться от обморока. Возвращает ощущение материнства. Вчера, когда она называла меня мамой, это звучало жестоко и неуместно. А теперь – знакомо и привычно, хотя наверняка ощущение окажется мимолетным, как облачко пара, вылетевшее изо рта Эсме вместе с этим словом.