Довольный собою, Кеша задумывался о чём-то. Но вскоре хватался за голову:
– И ведь сколько никчёмных, тягостных встреч я пережил! Со всевозможными пресловутыми женщинами… Сколько вынес жестоких любовных драм! Сколько чудовищных, душераздирающих романов преодолел! Жуть во мраке… А ведь я же – не бабник какой-нибудь оголтелый, правильно? Нет, серьёзно! Ты не смейся… И откуда я знал, что моя половина в такой глуши живёт? Моя – и в глуши? Парадокс!.. Я сразу, между прочим, заподозрил: она, думаю, печку топит… И ведь когда нашёл? Когда полностью отчаялся! Я, знающий законы жизни и сцены, презирающий людей и женщин, вхожу в кочегарку – темно. Врубаю свет в трепете, в сомнении: она? Точно. Сидит! В пальто! И – ореол, гадство! Не вру. В триста ватт. Вроде короны… На полкочегарки – вот такой ореол!..
Он собирался сказать ещё что-то, особенно важное и хорошее, но неожиданно вскакивал, торопливо совал босые ноги в калоши и выбегал снова. За окном проносился стремительный скрип его шагов.
Прикрыв глаза ладонью, Бронислава изумлённо и недоверчиво перебирала в уме только что услышанное, и душа её там, под ложечкой, тревожно томилась и будто летела. В свои сорок пять она и не знала, что есть на свете такие удивительные слова. И все – про неё. Все – про одну…
Её Кочкин по ночам сроду не разговаривал. Даже не храпел. Разве только кричал тонким голосом, когда снилось страшное. Да и то неразборчиво…
[[[* * *]]]
Утром она наскоро погладила Кешину грязную рубаху – и пожалела, что не догадалась постирать её ночью. Он проснулся сам, взъерошенный, помятый и отчего-то злой.
– Щи сварила, – улыбнулась ему уже припудренная Бронислава. – У нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому: щи да каша.
– Где? – требовательно спросил он.
– Да в селе, – нараспев повторила она.
Кеша сморщился:
– Тьфу ты… Щи – где?
– А на плите! Где же ещё? Налью сейчас, – засуетилась она.
– С мясом?
– Ну!
Он успокоился и стал одеваться, не глядя на неё.
Из комнаты вышла Нина. Поднявшись на приступок, она сняла с печи валенки, молча обулась, надела пальто. Кеша прокашлялся.
– Дочь? – спросил он, приосаниваясь и приглаживая жидкие волосы ладонью.
– Нинок, это… Викентий, – неуверенно сказала Бронислава ей в спину.
– Кто-о-о? – обернулась Нина, нехорошо усмехаясь.
Бронислава и обиделась, и рассердилась: