Весть о страшном гибельном цунами на Юге, в Тихом океане недалеко от нас, на островах Индонезии, сообщил мне по почте как раз Иван, мой старинный приятель еще по Москве, серб по матери, по отцу – из терских казаков, его русский дед некогда был в белом движении и после Галиполи осел в Белграде. Иван писал, что неистовой силы ветер на островах вырывал с корнем деревья и сносил крыши домов, разрушил все приморские кафе и веранды, на берегу нашли сотни мертвых тел – в большинстве русских туристов, а несколько тысяч человек пропали без вести. До нас стихия добралась лишь в виде нестрашных двухметровых волн, соскучившись, видно, гулять по просторам широкого, но мелководного Сиамского залива.
Иван был некогда в Белграде английским переводчиком, в Москве – спекулянтом электроникой, а нынче держал в Паттае ресторан сербской кухни под названием Nostalgi. Он неизменно подписывал письма мне Vania Pattayskiy, клавиатуры с кириллицей у него не было. Но русским языком и грамотой он владел, правда, писал по-русски с ошибками, а говорил, подчас применяя забавные сербские обороты. Скажем, он всегда говорил вместо нельзя – не можно, вероятно, на Балканах слово нельзя неупотребимо. Фамилия же его была никак не Паттайский, конечно, но – Тихонов.
Уже из сказанного можно заключить, сколь примечателен был этот серб. Примечательным он был и в прямом смысле, не заметить его было трудно. Иван был огромного размера толстяк весом никак не меньше ста восьмидесяти килограммов и обладал при этом почти детской обманчивой невинности лицом и хитренькими глазками над розовыми подушками щек. У него жила в Сербии обильная родня по материнской линии, с которой он не хотел иметь ничего общего и связей не поддерживал. Он тяготел к России, где тоже была родня по линии отцовской, казачьей. Был и наследственный дом в Пятигорске, но в нем обосновалась двоюродная сестра Анна, единственная из родственников, с кем у него сохранялись теплые отношения. Дом у Ивана когда-то был и в Белграде, точнее полдома, но чтобы избежать тяжб с родственниками, он от этой недвижимости избавился. И оказался, как и следует истинному цыгану жизни и мира, бездомен.
Если б он не был столь доверчив, к тому ж испорчен кое-каким, но интеллигентским воспитанием, то его можно было бы назвать международным авантюристом. Сам про себя он так и говорил, совсем как Герман: