– Мамочка, ну можно ещё немножко? Ещё же не очень поздно, ну, мам!
Мама, укоризненно покачав головой, уходила. И мы, счастливые, взявшись за руки, тепло улыбаясь, отогревали дыханием друг другу руки, нос, щеки. И опять целовались. Нежно-нежно, много-много раз… Потом Люба категорически требовала разрешить ей проводить меня – хотя бы только до виадука. Я был счастлив.
– Конечно, – соглашался я, – если ты не замерзла, и – только до виадука!
Мы шли… А потом – как же она обратно пойдет одна?! Нет, конечно. И теперь уже я её провожал до калитки. Там мы снова целовались, уже почти совсем ледяными губами.
– Завтра мы встретимся здесь, как и сегодня, ладно? – спрашивала у меня Люба. Я, замирая от любви, только кивал головой: конечно. Говорить я уже не мог: колотила ледяная дрожь. Люба, много-много раз оглядываясь, уходила. А я, постояв ещё какое-то время, в счастливо-трагическом оцепенении, вдруг с ужасом вспоминал, что действительно уже очень поздно! Что двери интерната наверное давно закрыты, и меня могут не пустить, я останусь ночевать на улице. Замерзну! Умру… и больше не увижу Любу? Нет! Нет!.. Я несся по пустынным вымерзшим улицам, трясясь от холода, но грезя и мечтая о счастье завтрашней встречи.
Как я жил тогда, что я ел, как я одевался в то время? Не знаю. Да это и не важно. А как мог жить мальчик, который был первый раз в своей жизни влюблен?..
Очень сильно я там промерзал!.. Это я чувствовал только тогда, когда ночью несся по виадуку и дальше на гору, к интернату. Около дверей интерната ноги и руки начинали чуть-чуть гнуться и сильно, до слез, болеть. Время было позднее, и там, у дверей, тоже нужно было еще постоять, достучаться – могли и не открыть. Просто так, из вредности. Там тоже были свои железные принципы и свои железные правила. Открывали мне обычно ребята – когда двери, когда окна. Но я ничего этого не замечал. Хотя уже знал, что мне грозит выселение из интерната. «За нарушение внутреннего распорядка, за неучастие в жизни интерната и школы… за плохое поведение и плохую успеваемость… за…» Там, в школе, один только физрук и был всегда мной доволен. Это меня согревало, да еще моя Люба!
Для меня, в той моей жизни, было только одно плохо – если это как-то лично затрагивало Любу. Я все время слышал, помнил и ждал только её голос, видел только её глаза, только её улыбку, ждал только её… Только это для меня имело значение, и только она целиком занимала всё мое сознание.