Мы же, мужчины, проводим пальцами по щекам и подбородку, не пора ли побриться, приглаживаем разлохмаченные волосы, проверяем, как там застегнута ширинка, до конца ли, не пора ли заменить ослабевшую молнию…
Даже в лифте, пока кабинка несет нас вниз, поглядываем в зеркало на стене: прямая ли спина, хорошо ли видны плечи, достаточно ли мужественное и решительное лицо. Себе нравимся любыми, но другие люди тупые, не видят наши замечательные души, им важнее внешний облик…
Так почему же отправляем невычищенные произведения? Насчет редакции – молчу, там не работаю, но вижу, в каком виде выставляют в Сеть, и догадываюсь, что в издательство посылают то же самое.
Я, даже отвечая на какой-то пустяк таким же пустяком, не спешу энтерякнуть, а просматриваю на предмет опечаток и на местах ли запятые. Так почему же молодые и амбициозные ребята, которые претендуют на более высокие места в жизни, чем у них сейчас, выпускают из дома на люди небритые и с расстегнутыми ширинками произведения? Да порой еще и с соплями на рукаве и налипшим дерьмом на подошвах?
Писатель, где бы ни жил, всегда накладывает на свое произведение картинку времени, в котором живет. Ну, как художники Средневековья рисовали Персея, Геракла и прочих греков в полных доспехах рыцарей.
Я читал в детстве книги о разных временах, там женщины сплошь чисты и целомудренны, «ни поцелуя до свадьбы», а сейчас в любом женском романе о тех же временах любая женщина от первого же взгляда мужчины возбуждается плотью, а едва он прикоснется, у нее тут же каскадами бурные оргазмы. Даже у девственниц.
Помню, как я приехал к другу в Азербайджан, и первое, что меня поразило, – детский ор и гвалт, который сопровождал меня с утра и до позднего вечера. Здесь в Москве – мертвая тишина, если не считать гула машин со стороны дорог, а там дети носятся стайками, играют на лужайках, в скверах, на тротуарах, таскают игрушки, попадаются под ноги… Ну, это и понятно, если на каждую семью приходится по семь-двенадцать детей.
Но мы, описывая хоть Античность, хоть Средневековье, хоть век восемнадцатый – везде накладываем свою матрицу: айн киндер. И везде в каждой семье у нас только один ребенок. Почему? Да потому, что у самих так! А то, что во все века и во всех странах всегда и везде женщина рожала, сколько рожается, то есть все рожальное время, как-то в голову не приходит. У моей прабабушки было восемнадцать детей. У ее сестры – шестнадцать. Трое померли в детстве, еще пятеро от болезней, голода и увечий – в отрочестве, но остальные дожили до активного возраста! А у нас в каждой семье прошлого один сын или одна дочь. Других и не было.