]. Последнее обстоятельство настолько удивило крупнейшего исследователя проблем аграрного развития Сибири А.А. Кауфмана, что в опубликованной им монографии он просто отказался понимать и искать объяснение решению русских крестьян восстановить передельную общину. Ведь в Германии, писал А.А. Кауфман, подобную проблему крестьяне пытались бы решить через придание своим земельным наделам статуса неприкосновенной частной собственности [65,
44].
Действительно, на первый взгляд может показаться странным поведение человека, решившего пожертвовать собственным, передаваемым по наследству земельным участком в совместное владение. Но нельзя забывать, что за этим решением стоит тысячелетний опыт выживания русских крестьян в самых суровых климатических и политических условиях Европы. Именно община объективно являлась тем единственным социальным институтом, через который они могли не только отстаивать свои интересы на уровне местной и центральной власти, но и так организовывать хозяйственную деятельность, чтобы по ее результатам обеспечить воспроизводство материальных ресурсов и достойное содержание всем своим членам [35, 49].
Эта и некоторые другие специфические черты российского общества, особенно в сравнении с принципами общежития народов Западной Европы и Востока, осознавались многими исследователями и философами уже в XIX столетии (М.Н. Карамзин, славянофилы, поздний А.И. Герцен, М.А. Бакунин и др.) [1, 15, 17, 19; 35, 48; 62, 61]. Заслуга А.Г. Кузьмина состоит в том, что он перевел рассуждения о «загадках» России и национального русского характера из плоскости «ощущений» и наблюдений в предметное поле науки, зыбкие основы мистического восприятия явления поставил на материалистический, поддающиеся рациональному мышлению и научному анализу базис.
Сегодня концепт «общества и власти» А.Г. Кузьмина воспринимается настолько естественно, что даже сложно оценить его оригинальность. В этой связи отдельного разговора заслуживают вопросы о том, почему очевидный вывод о специфике самоорганизации и исторического развития российского общества, по существу, проигнорирован отечественной историографией. С другой стороны, не так уж и удивительно выглядит эта ситуация для страны, в которой даже в просвещенном XIX столетии умеющий читать класс господ узнавал о культуре и общине подвластного ему крепостного народа из книжек немецких этнографов.