Хоменко сидел за столом, на котором стояла почти пустая бутылка водки, а рядом на старой газете лежала разрезанная луковица и надкусанный ломоть черного хлеба. Расстегнутый воротник гимнастерки, взъерошенная прическа и мутный, нехороший взгляд красноречиво свидетельствовали: старшина крепко пьян.
– Товарищ старшина, разрешите обратиться? Там ротный… Вас ищет.
– А-а-а, Миронов… – Старшина замедленно кивнул и вяло махнул ладонью: – Садись, Миронов, посиди со мной… немножко. Пить тебе не дам, а сам выпью. День рождения…
– Так это… – смущенно кашлянул Алексей, – поздравляю! Только ротный там…
– Да пошел он! – Хоменко поморщился и нетвердой рукой вылил в стакан остатки водки, выпил. Шумно выдохнул, неторопливо закурил, невидящим взглядом посмотрел куда-то в угол и почти трезвым голосом негромко сказал: – Да не с чем поздравлять, Миронов. Не у меня – дочке сегодня восемь. Было бы… Валентина, жена, с Оленькой моей в Белоруссии под немцем остались: эвакуироваться не успели. Тетка там у Вали какая-то была… Они под вечер в деревню приехали – эсэсовцы и полицаи, которые из наших. Карательный отряд. Пьяные все. То ли партизаны там убили кого, то ли евреев деревенские прятали – не знаю. В общем, всех согнали в старую конюшню колхозную. Деревянную. И сожгли. Сначала гранатами забросали, а потом из огнеметов. А кто из окошек пытался выпрыгнуть, тех из пулеметов. Всех, понимаешь? Всех баб, дедов старых, старух, детишек… Они кричат, воют – а их из огнеметов! И Оленьку мою… А тетки в деревне тогда не было: в райцентр на базар ходила – за солью. Она-то мне потом и написала обо всем. Как деревню-то сожгли, она вроде к партизанам прибилась – через них и весточку послала. И как только дошла ее бумажка – все удивляюсь… Лучше б, сволочь, затерялась где… Понимаешь, эта дура старая жива, а их нет! Ты знаешь, как горелое мясо человечье пахнет? Ничего вы еще не знаете… Вот на передовую попадете – там поймете. Все, иди, Миронов, нечего тебе тут…
– Так ротному что сказать? – Алексей опасливо покосился на смятую постель в углу комнатенки, на которой лежал небрежно брошенный командирский ремень с портупеей и кобурой. – А хотите, я еще с вами посижу?
Старшина проследил за взглядом Миронова, все понял и пьяно усмехнулся:
– Не бойся, курсант, старшина Хоменко не из таких. Нельзя мне: мне еще надо до ихней вонючей Германии добраться – должок за ними, суками. Не люди они, понимаешь ты?! Крысы поганые! И давить их надо – всех, до самого последнего. Видел плакат – «Папа, убей немца!» называется? Это и мои девчонки кричат – я этот крик и днем, и ночью слышу! Правильно товарищ Эренбург пишет: всех их, тварей, надо… Все, мотай отсюда! Ротному скажи… Не, врать тебе нельзя, а то попадет. А скажи как есть: нажрался, мол, старшина. Перебьется наш капитан. Только про все остальное – молчок! Как человека прошу. Иди, курсант!