Я шел домой королем, еще бы: во-первых, очень удачно проверил рукой Артемкин живот, тогда этот прием назывался «удар под дыхло», что его, собственно говоря, и скопытило, и, во-вторых, надо мной было мое небо, в нем стремительно, как в бакштаге[4], носились мои ласточки и подобно облакам плыли мои тополя! Нет, я был даже не король, у меня в груди пылало солнце! Я был Вселенная: я пойду записываться в секцию!
Полночи я не мог заснуть, и мама даже давала мне валерьянку. Я на какое-то время забывался. «Записываться» для меня было чем-то похоже на визит в поликлинику, где все говорили вполголоса, и только регистраторша – громко и внятно, где было очень светло, но от этого света хотелось спрятаться, однако не было куда, а плакаты про аппендикс и бешенство пугали! А еще «это» представлялось мне чем-то страшным и неприятным, как вызов к директору школы, который во сне вдруг превращался в Веру Павловну из соседнего дома, владелицу тучи кошек и блюстительницу водяной колонки общего пользования, стоящей как раз у нее под окном! Я боялся не только того, как на меня посмотрят. Меня волновало, каким я все увижу сам.
Наконец я заснул. Как проснулся, уже не помню, помню только, как в ванной помусолил щеку намоченным в воде пальцем и долго вытирался полотенцем, как будто битый час стоял под водопадом. Почему пацаны не любят мыться, остается для меня загадкой и по сей день, все дело, вероятно, в какой-то подростковой упертости, ну да ладно. Еще помню, что по-утиному быстро поглотал салат или нечто подобное, чем порадовал бабушку, и выпулился на улицу, перепрыгнув через безнадежно пьяненького соседа дядю Витю, видимо, со вчерашнего дня не сумевшего доставить свою телесную оболочку до родной кровати и отдыхающего перед очередной попыткой сделать это. (Кстати, с той поры прошло больше двадцати лет, но дядя Витя возлежит на том же самом месте регулярно, три раза в неделю.)
Что было потом, я не очень-то помню. Как в знойном мареве, в тумане мыслей и чувств я шел за Артемкой. Его болтовня служила мне маяком. Я не помню, как переступил порог клубных дверей, там Артемка как-то погас, будто свет неяркой звездочки рассеялся, растворился в лучах более крупных светил.
Первым светилом, причем уже тогда достаточно крупным по габаритам, был Игорь Гречиненко, или попросту Грич, он был старше меня на три года.