Смутное слово из советского детства человечества, из карманного словаря лектора-политинформатора. Стиляги, плесень, борьба с мещанством, вещизм… Вещизм – это, я понимаю, так: обожествление быта. Вещь как идол, как фетиш. Одни вещи становятся фетишами, другие нет. Почему так? Видимо, потому, что одни вещи – просто предметы быта, а другие – воплощение некой человеческой мечты.
Вещей-фетишей очень много. Во-первых, все, что движется: автомобили, мотоциклы, личные самолеты. Даже велосипеды, ролики, самокаты. Скейты?.. Видимо, нет. И большие самолеты – нет, не фетиш. Уже нет – с тех пор, как большие аэропланы превратились в пассажирский транспорт. Нынешнее пренебрежение этой отраслью (хотя бы то, какие безобразные условия труда у авиадиспетчеров) – следствие того, что летающие машины перестали быть чем-то магическим.
Телефон был фетишем на заре своего изобретения. Потом долгие годы – нет. С изобретением мобильной связи – стал опять. И не потому, что это такое уж супер-пупер техническое изобретение. А потому, что мобильник – воплощение детской мечты «Сокол, Сокол, я Ромашка, выхожу на прием».
В системе ценностей вещизма нет строгой логики и справедливости. Взять стиральную машину – это же, объективно говоря, настоящее чудо. Вот моя – она у меня девять лет, стоила долларов четыреста пятьдесят. А сколько пользы? Сколько перестирано, выполоскано, выжато, высушено? Абсолютно молча, без стона, без жалобы, без единого каприза. Какое человеческое существо сделало бы для меня все это – за четыреста пятьдесят долларов? Но к стиральным машинам принято относиться, как к рабыням. А вот телевизор – он идол. Потому что телевизоры транслируют грезы. Манипулируют тонкой субстанцией мечты, профессионально и непосредственно: через глаза и уши прямо в головной мозг, плюс двадцать пятый пресловутый кадр.
Еще, конечно, изощрены в понимании, что есть фетиш, люди из индустрии игрушек.
Самую острую, до дрожи, жажду обладания вещью я испытала лет в шесть. Вещь была такая – маленький глобус из чего-то вроде стекла или хрусталя, переливающийся огнями. Он издавал даже какое-то тихое пение или звон, и картинка в нем не просто сияла, но и менялась, как в калейдоскопе или в телевизоре. Этот глобус мне примнился, как мнятся изобретателям их изобретения. Никаких практических или магических свойств у него не предполагалось, это был предмет искусства в чистом виде. Желание владеть маленьким глобусом сводило меня с ума, даже голова кружилась, и слабели колени, даже подташнивало от желания – буквально подташнивало. Однажды это желание достигло такой крайней степени, что я поняла: если ничего не произойдет, оно просто разорвет меня изнутри. Есть такая фигура речи – «распирало от желания» – вот именно это я и испытала. Это было в детском саду, на прогулке. Закрапал дождик, нас загнали на веранду (знаете эти особые детсадовские веранды – не веранды при здании, а отдельно стоящие, замыкающие буквой «п» площадку для прогулок). Мы встали на край веранды и стали смотреть, как капли прибивают пыль и песок. Вот тут-то мое желание достигло пика. Я набрала много воздуха и сказала: