– И где сейчас эти четверо, чем занимаются, ты не знаешь?
– Понятия не имею. Они о себе ничего не сообщали, а сам я, если честно, и знать не хочу.
Она повертела в пальцах бокал, наблюдая за переливами цвета в вине. Будто вглядывалась в чьи-то судьбы. Потом заговорила снова.
– В общем, странно все это звучит. Похоже, те события очень серьезно изменили тебя. Так, нет?
Цкуру коротко кивнул.
– Думаю, во многом я стал другим человеком.
– В чем, например?
– Например, стал чаще выглядеть занудой и жалким ничтожеством в глазах других людей. А может, и в своих тоже.
Сара долго смотрела на него. И наконец очень серьезно произнесла:
– Лично я не считаю тебя ни занудой, ни жалким ничтожеством.
– Спасибо, – сказал Цкуру и легонько потер виски. – Но с этим мне приходится разбираться самому.
– Все равно не понимаю. – Сара пожала плечами. – В твоей голове – или в душе, а то и там, и там – осталась незаживающая рана. И тем не менее за все эти пятнадцать или шестнадцать лет ты так и не захотел узнать, что же заставило тебя так мучиться.
– Да не то чтоб не хотел… Но теперь, мне кажется, лучше просто об этом забыть. Слишком давно это было – и слишком глубоко в памяти похоронено.
Сара поджала губы.
– Но это же очень опасно.
– Опасно? – не понял Цкуру. – Чем же?
– Как бы ни хоронили мы свои воспоминания… – она посмотрела на него в упор, – историю своей жизни не сотрешь. И как раз об этом лучше не забывать. Историю не стереть и не переделать. Это все равно что убить самого себя.
– И почему мы об этом заговорили? – пробормотал Цкуру как можно небрежней, словно бы наполовину себе самому. – Эту тему я никогда ни с кем не обсуждал, да и теперь не собирался.
Сара чуть заметно улыбнулась.
– Видимо, теперь понадобилось обсудить? И даже острей, чем ты думаешь?
В то лето, вернувшись из Нагои в Токио, Цкуру постоянно ловил себя на странном чувстве, будто все его тело полностью перестроилось. У знакомых предметов вокруг словно исказились цвета, как будто он смотрел на них через светофильтры. Он стал слышать звуки, которых раньше не различал, и перестал различать то, что раньше прекрасно слышал. От любого движения делалось так неуютно, словно изменилось земное притяжение.
Пять месяцев после приезда в Токио он жил на пороге смерти. Заполз в свою крошечную, но бездонную черную нору и жил там в полном одиночестве и постоянной опасности заснуть и провалиться в Ничто. Но страшно ему не было. Он лишь думал: как это все-таки просто – туда провалиться.