На таком лексиконе я разговаривал тогда в надежде, что все уже скоро прекратится и меня выпустят на свободу. Тогда я не знал, что меня ждет и что со мной случится. Тогда я себе не мог вообразить и не мог представить, что свободу я увижу совсем нескоро, а точнее, что я ее не увижу уже никогда. Что срок мой очень большой! Что срок мой – пожизненное заключение!
Когда я узнал об этом, вернее, я знал это еще тогда – после суда, но поверить в то, что ничего изменить нельзя, я не мог. Точнее, об этом я стал догадываться, когда почувствовал, что все то, что я жду и что моя надежда на скорое освобождение – есть всего-навсего лишь плод моего воображения, когда я стал понимать, что все, на что я надеюсь – есть просто моя нелепая мечта. Я чувствовал, что круг моих тогда еще друзей становится все меньше и уже. Когда я почувствовал, что моих возможностей что-то сделать, чтобы жизнь в камере была приблизительно как на свободе, становится совсем мало, я стал чувствовать себя все больше и больше заключенным и одиноким.
В момент, когда меня перевели в эту тюрьму и, пребывая здесь, я стал наблюдать, что не так уж все и гладко и с начальником тюрьмы, как говорил на то время мой друг Шалтуй. Чуть позже, как меня перевели в эту тюрьму в связи с определенными обстоятельствами, я стал замечать за собой что-то неладное. Я чувствовал, что мне нужно обычное общение. Стал замечать за собой, как я хожу по камере или просто лежу, или сижу и при этом разговариваю сам с собою, размахивая руками. Я вспомнил, что в этом случае кто-то рекомендовал, чтобы не сойти с ума, нужно чем-то заниматься: читать книгу, рисовать или писать, в общем, что-то нужно делать. Во время изначального моего пребывания здесь я мог, открыв шленку{ Чашка или котелок для еды.}, которую молча мне ставили в окошко для приема пищи, обнаружить в ней бутылку хорошего вина или что-нибудь еще, как будто бы случайно здесь оказавшееся. Поначалу этому способствовал мой тогдашний друг Шалтуй. Иногда, открыв крышку у шленки, я мог обнаружить завернутый в фольгу героин. Доходило дело и до того, что Леха раз в две-три недели приводил женщин. Было поначалу как будто бы все хорошо! Сначала казалось, хоть это и тюрьма, но и здесь для меня все эти обычные удовольствия были в своей полноте возможны. Меня как бы выводили на очную ставку в отдельный кабинет. Там мы и виделись с ним, празднуя как бы встречу, и как бы отдыхали вместе с женщинами. Это длилось приблизительно месяца четыре до тех пор, пока что-то не случилось с начальником тюрьмы, а точнее, из газет, которые мне приносили в камеру, я прочитал, что у него случились в связи с проверками какие-то неприятности, и он подал в отставку. А дальше начало происходить непоправимое и на первый взгляд ужасное…