Калин стоял впереди всех, закрыв собой от родительского гнева сестру и друга.
Первым не выдержал Сава – дёрнулся в порыве подняться с лавки, но широкая ладонь Люта легла на его запястье, сжала. Глаза же деда сверлили Калина, и был в них не гнев, не злость, а скорее, гордость с долей недоверия.
– Уберёг? – тихо спросил дед.
Мальчик молча кивнул, играя со старшим родственником в гляделки.
– Привёл?
Снова кивнул.
– Ну… чего стоите? Садитесь, ужинать будем.
Подростки сели на лавки, а малый остался в дверях, неуютно стало ему до жути, но как поступить, он не знал.
Лют добродушно улыбнулся, глядя на пострелёнка.
– Сходи-ка, Мишаня, сивучам водицы налей да за двором приглянь, чтобы зеваки лишние в окна не лезли. Только вперёд брёвнышком двери подопри, понял?
Малый бойко кивнул и шустро шмыгнул на двор.
– Доча, ты б детей накормила, что ли. Голодные, небось, с дороги-то, – продолжил Лют тем же добродушным тоном, но глаз своих с подростков не сводил, особенно часто и внимательно смотрел на Калина, а руки Савы он тоже не отпустил, сжимал так же, если не сильнее.
Инала, ахнув, захлопотала с посудой, откуда-то у печи появилась Доня, принялась споро помогать, не приближаясь к столу. Юр переводил взгляд с сына на дочь молча, но шквал эмоций на лице мужчины говорил громче голоса.
Плошки с горячей похлёбкой совсем не аппетитно дымили перед детьми, испуская резкий, дурманящий запах. Те сидели неподвижно, взирая то на странное варево, то на старших, уже больше с любопытством, нежели со страхом быть наказанными. Такой еды они ранее никогда не видели и не ожидали.
– Ешьте, ешьте, – предложил с нажимом в голосе Лют, внимательно следя за каждым движением детей.
Сава и Юр заметно напряглись, а Доня, вцепившись в мать и замерев, глядела во все глазища, со страхом чего-то ожидая, так же, как и сама Инала.
Дети переглянулись, медленно взяли со стола ложки, по куску лепёшек и нерешительно приступили к трапезе, косясь на взрослых, но после пробы варева их жуть как перекосило, аппетит пропал окончательно.
Вкус оказался под стать запаху, кислый, с горьким послевкусием.
Доня тонко затянула на одной ноте, как собачка, ещё сильнее вцепившись в мать.
– Цыц! – рявкнул дед, не поворачиваясь в ту сторону и пуще прежнего сверля глазами троих едоков.
Дети кривились, но глядя на реакцию родителей, продолжали есть, инстинктивно понимая, что если не станут, то случится что-то очень плохое. Кривились, давились, но доели всё до дна.