Впрочем, я снова забежал далеко вперед. Стихи, Мандельштам – это уже “Девятый класс. Вторая школа”. А книги возникли в моей детской жизни довольно рано. Однако все началось не как положено, с репок и колобков, а с корешков.
Перед сном кресло раскладывалось в кровать вдоль бесконечных библиотечных шкафов, и потому читать я учился, упрямо борясь с неминуемым сном, по тем корешкам книг, что оказывались на уровне полусонных глаз.
Я лежа читал корешки подряд, снизу вверх: Эразм Роттердамский Похвальное слово глупости – Тысяча и одна ночь – Станиславский Моя жизнь в искусстве – Гомер Илиада – Чайковский Переписка с Н.Ф. фон Мекк – Флакк Квинт Гораций Лирика…
Это были миниатюрные книжки издательства “Academia”. С ними связана своя семейная легенда.
Когда мама вернулась из ташкентской эвакуации, квартира была пуста. Ни стола, ни стула, ни библиотеки.
Все объяснил немногословный дворник, очень уважавший деда: “Очень холод был”. Книги, как и мебель, ушли на обогрев лютой военной зимой, помогли его семье выжить. Не худшая, надо признать, участь для книг.
От всей дедовской библиотеки остались только эти маленькие книжечки (поскольку баловство, тепла никакого) и еще – огромные парадные тома собрания пушкинских сочинений с дерматиновыми бакенбардами на обложке, выпущенные к отмечавшемуся с размахом юбилею его смерти в 1937 году.
После грандиозных государственных поминок по Александру Сергеевичу наш дворник проникся таким уважением к солнцу русской поэзии, что не сжег Пушкина, поскольку, в отличие от барона Жоржа Шарля д’Антеса, вовремя осознал, на что он руку поднимал.
Эти пушкинские тома с роскошными картинками, укрытыми шуршащей папиросной бумагой, я любил рассматривать, еще не умея толком читать.
В детский сад я не ходил, был абсолютно домашним ребенком. И никаких пионерлагерей в моем детстве не было. На все лето снимали дачу – в Малаховке или в Кратове (где ж еще).
Мы жили там с бабой Эсей, мама привозила из города продукты.
Помню, открывается скрипучая калитка, возникает мама с двумя авоськами, я бегу к ней через дачный участок, утыкаюсь в маму лицом и, задрав голову, смотрю на нее.
Потом мы вместе идем к дому, и я, счастливый, держусь за мамину юбку.
Угрюмые лингвисты после оборота “держаться за мамину юбку” указывают в своих словарях: