своего коня, как Мотя-Мотя обожает свой мотоцикл, и потому прозвище «Мотя-Мотя» – имеет,
пожалуй, и эту добавочную, можно сказать, «мототень». Приезжая к кому-нибудь в холодную
погоду, Матвей никогда не засиживается настолько, чтобы остудить мотор: дополнительно
подсасывать бензин и более раза дотрагиваться ногой до рычага – ниже его достоинства.
Однажды, видя, как Матвей выгоняет мотоцикл на улицу, чтобы ехать куда-то, Роман
спрашивает о странных пятнах на трубах мотоцикла.
– Так это накипь, – поясняет Матвей. – Езжу ведь и в дождь, и по лужам.
Это даже как-то сомнительно: сколько же надо лить на хромированные трубы самой разной
воды, чтобы так накипело? А сколько накипи от дождей, ветров, луж, пыли и двойного солнца
(посиди-ка с удочкой на берегу, перед зеркалом воды) на коричневом лице Матвея?
Вообще Матвея почему-то хочется уважать за всё, невзирая на его «зэковскую» биографию.
Даже за то, что у него отсутствует понятие домашнего уюта. Заходя к Мерцаловым, он обычно не
видит чистых половиков, смело ступая по ним в своих пыльных сапогах. Но это как-то понятно и
естественно. Просто этот человек принадлежит не уюту, а дорожной пыли, воздуху, реке и
мотоциклу. Таким он и остаётся хоть на улице, хоть в доме. А вот знает ли он, например, имя-
отчество того же Трухина – это вопрос. Ему хватает и своего мира. Но так могут не все. Жизнь
Матвея можно принять лишь как исключение, потому что народу без уклада нельзя. Иначе он уже
не народ. И ничего он тогда не сделает и не построит.
В середине лета в совхозе снова сгорает склад с витаминно-травяной мукой. Причина пожара
оказывается той же, что и несколько лет назад – бумажные мешки с горячей мукой поспешно, не
дав им остыть, штабелюют в складе, и мука самовозгорается.
И вообще нынешний пожар похож на прошлый до мелочей. Как на кадре дубль-два большой
рыжеватый Труха с совершенно белыми ресницами подъезжает на той же коричневой «Волге» и
неуклюже выбирается из неё.
– Вон, рублики-то в воздух улетают, – ехидничает кто-то в это время из толпы, указывая на
улетающие в воздух горящие листья.
– И что за люди! – с досадой бросает директор, пройдясь по фронту наблюдателей. –
Государственное добро горит, а они любуются стоят. – И, вспомнив их колхозное прошлое,
ругается: – Единоличники хреновы!
Но тут он и сам почему-то останавливается, зацепившись взглядом за пламя и глядя на пожар,