Прошло всего три дня с того знаменательного для меня момента,
когда я сумел преодолеть принцип самосогласованности Новикова и
повернуть историю в другое русло. И все эти три дня я вершил
Великие дела! Сотрясал вселенные! Завоевал уже полмира, и следующая
половина была запланирована на завоевание до пятницы. Меня везде
встречали, как Великого победителя, в все женщины только и мечтали,
чтобы...
— Государь, Ушаков Андрей Иванович явился, примешь? — Репнин был
растрепан, с красными от недосыпа глазами. Я посмотрел на стол, где
стояла чашка с кофе, как оказалось, дед был большим любителем этого
напитка, и на мою просьбу узнать, есть ли нечто подобное на кухне
Лефортовского дворца, Митька сразу же притащил целый кофейник. Кофе
был очень крепкий, подавался без сахара и сливок, и, судя по
привкусу, был пережженный. Но я выпил уже три чашки, и сейчас мне
казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, а в глаза словно
кто-то песка сыпанул. Но положительный момент в этом все же был, я
абсолютно не хотел спать. Вот только временами на меня накатывало
отупение, во время которого я очень красочно себе представлял
завоевание вселенной. Но тут скорее дело было в ассоциациях. Когда
я выехал из дворца верхом, чтобы мои подданные смогли меня
лицезреть — слегка бледноватого, но абсолютно живого, мне так
рукоплескали. Я даже умилился. Словно я что-то для них хорошего уже
сделал. А ведь, чтобы получить некоторые результаты, мне чрез
колено этих же самых людей, что счастливо плачут, осеняя меня
крестным знаменем, ломать придется. Но ничего, я уже многое
пережил, и возможный теоретический бунт переживу.
— Приму, пускай проходит, — я махнул рукой и вылил в чашку
остатки кофе. Он уже остыл, был горьким и противным на вкус, но в
голове через пару глотков немного прояснилось, хотя я и подозревал,
что эффект это временный, и очень скоро у меня сядут батарейки. И
вот тогда я упаду и не встану, пока не высплюсь.
Ушаков выглядел не лучше, чем мы с Репниным, во всяком случае,
глаза у него были настолько красными, что я невольно подумал про
вампиров. Насколько он был взъерошен мне было сложно судить —
Андрей Иванович оставался верным огромным парикам, лежащим буклями
на плечах. А вот лицо было немного помято, но и забот у него за эти
три дня было не в пример больше, чем у меня, шутка ли, арестовать
членов Верховного тайного совета, проводить с ними беседы, пока еще
беседы, зато в любое удобное для него время дня и ночи, и по
результатам этих бесед продолжать аресты... Работал Андрей
Иванович, как говориться, на износ. Я его не тормозил, эту
плантацию необходимо было как следует прополоть, чтобы уже не
оглядываться и не ожидать каждую минуту удара в спину. К тому же
Андрей Иванович не увлекался слишком сильно, он ко всему подходил с
определенной долей осторожности, всех подряд не хватал, только
после полноценного разбирательства со всеми участниками этого
«процесса века», когда вина причастных не вызывала уже даже
удивления. Меня пока к допросам не привлекали, да и сам я не лез по
причине неопытности в подобного рода делах. С самими же
нарушителями пока просто мирно беседовали, если и прибегая к
давлению, то пока что больше морального плана, нежели физического.
Правда, они все напирали на то, что вовсе не хотели погубить
государя-императора, а «Кондиции» были всего лишь гарантиями того,
что Российская империя не погрузится в пучину бунтов и не настанет
новое смутное время, но кто им поверит, правда?
Государь-император-то жив здоров и вовсе не собирался тапки
отбрасывать, как объяснил всем желающим его слушать наконец-то
выпущенный на свободу Бидлоо.
