В напряженном, встревоженном спокойствии ночи его внезапно громко позвали:
– Вставай!
Иван Александрович так и выпучил пугливо глаза.
Сквозь неплотно задернутые шерстяные зеленые шторы на него угрожающими черными стеклами глядело окно. За этими черными стеклами не раздавалось ни звука, не блестело ни огонька.
Это не удивило его. Так было нужно: он сам себе с вечера приказал проснуться пораньше. Ему предстоял длинный, изнурительный день. Шел конец месяца – истинная пытка для несчастных редакторов и строгой цензуры. «Обломов» всё ещё не был написан, и не было ни малейшей возможности его написать.
Иван Александрович протяжно зевнул и попробовал потянуться – верный способ освободить деревянное тело от сна. В голове натужно кипело. Перед глазами плавали фиолетовые с желтым круги. В ушах звенело со свистом. Губы слипались. Тело было в поту.
Потянуться не удавалось. Тяжело набрякшие веки смыкались сами собой. Он то и дело проваливался в неспокойную удушливую дремоту.
Однако он знал, что пора. Если промедлить час, полчаса, пятнадцать минут, ему не дадут спокойно одеться, не дадут напиться наскоро чаю. В такие дни все мечутся как на пожаре, так что надо, надо вставать.
Он заставил себя приоткрыть правый глаз и почти с упреком взглянул на часы, но так и не разобрал ни стрелок, ни цифр, только серое шевелящееся пятно равнодушно и глухо отсчитывало убегавшее время.
Он вновь задремал и тупо слышал сквозь дрему, как входил к нему Федор, мягко ступая большими ногами, медленно шаркал старым веником у края ковра, неспешно вносил издававшие запах мороза дрова и старательно складывал тяжелые поленья одно за другим перед устьем камина.
Одно, должно быть, самое толстое, всё-таки вырвалось из его толстых пальцев, слабо стукнуло об пол, точно выстрел из пушки грохнул в упор.
Иван Александрович, сорвав теплое пуховое одеяло, вскочил босыми ногами на жесткий коврик, брошенный возле дивана. Нужно было стаскивать измятую ночную сорочку, однако руки висели как плети, не повинуясь ему. Было холодно, неприютно нагретым под одеялом ногам, и он с отвращением думал о том, какую бездну невнятных, лишенных для него интереса бумаг предстоит с наивозможнейшей тщательностью прочесть, вместо того, чтобы с головой погрузиться в «Обломова».
