Ах, как бы я хотел быть циником, как легко, просто и роскошно жить циником!.. Ведь надо же – всю жизнь из меня делают циника, стараются, тратят гигантские средства, тратят пули, цветы красноречия, бумагу, не жалеют кулаков, не жалеют людей, ничего не жалеют, только бы я стал циником, – а я никак…
А. и Б. Стругацкие
Ханс Эшхольц.
Хонти, приграничный горный район
Благополучная местность, подумал Ханс. Все-таки их зацепило меньше. Лес на горном склоне совсем не казался больным: «платаны» чередуются с «елями», кустарника мало, но это и понятно – под кронами темно. Острые стебли травы уже приподнимают бурую листву, первоцветы показывают синие и белые бусины, и совсем по-земному пахнет прелью. Ни железа, ни радиации. Где-то недалеко, километрах в пятидесяти, медный рудник, но он не функционирует. Здесь теперь можно встретить разве что рудного кобольда, или Госпожу Горы, прекрасную собой, но с дурным характером, или еще какой-нибудь фольклорный элемент… если и их не изничтожила грубая проза сепаратизма и ядерных войн.
Ханс оглянулся на капсулу: от оболочки уже поднимался инеисто-белый дымок. Через три дня здесь останется небольшая горка черных бесформенных кусочков, мимоидущий охотник примет их за угольки или гнилушки. Хотя и охотник – это вряд ли. Нет тут никого. На «Саракше-1» знали, что делают.
Повернувшись к капсуле спиной, он решительно одернул армейскую куртку со споротыми знаками различия и двинулся вверх по склону. Знаменитая саракшианская рефракция в лесу была практически незаметна. Зато небо… Огромный матовый купол, подсвеченный скрытыми лампами или же светящийся сам по себе. И лес, и гора, и весь мир будто в огромном ангаре под железной крышей.
Каммереру было куда тяжелее, завистливо подумал Ханс. Он шел в полную неизвестность, без техники, без связи с Землей, без знания языка. Я бы так смог?.. Вспомнив про Каммерера, Ханс зашагал быстрей.
Массаракш, я же здесь! Наконец-то! В Хонти, с достоверной легендой, проверенной и подкрепленной на местности, со свободным, на сто двадцать баллов, великоимперским языком и приемлемым разговорным хонтийским, готов приступить к оперативной работе. Первый хонтийский резидент за пять лет. Строго говоря, резидент – и вовсе первый.
Он прибыл первым, в землянке было пусто. Слабый свет проникал сквозь щелеобразное окошко. Стол, табуреты, топчан в углу, у стены печь с трубой. Возле печи нашлись несколько банок местных консервов и котелок. Можно было бы сварить похлебку, но Ханс не был уверен, стоит ли демаскировать себя дымом и не влетит ли ему за это. Поэтому он вскрыл банку армейским ножом (точной копией тутошнего армейского ножа… ну, почти точной) и с удовольствием пообедал печенью, заправленной крупой. Есть хотелось – не то слово как. Ополовинил банку, загнул крышку на место. Тут-то в дверь и постучали – два раза и еще пять.
