Августовское тепло окутало просторную дачу почетного гражданина Царскосельского уезда, промышленника Александра Владимировича Трубникова. Вечернее солнце золотисто-алыми лучами пронизывало ветви яблонь, обступивших террасу, поигрывало на пузатом самоваре, рассыпало искры в хрустальных бокалах на празднично накрытом столе. Трещали в саду цикады, выводили трели лягушки в старом, заросшем тиной пруду. Ночные мотыльки, словно облако бледных теней, клубились вокруг рано зажженной лампы.
Стол был празднично накрыт по случаю именин хозяйки дома. В вазах благоухали букеты. Теплый ночной ветерок, ласково касаясь лиц собравшихся, чуть шевелил кружевные занавески. Из гостиной сквозь распахнутые настежь окна плыли нежные звуки фортепиано: хозяйка Вера Николаевна развлекала гостей ноктюрном Шопена. Сам хозяин дачи задерживался в городе, и его ждали с минуты на минуту.
Играла Вера Николаевна прелестно. У нее был свой особый стиль, нежный и сильный; звуки лились, захватывая, убаюкивая и тая. Прозвучали последние аккорды, и хозяйка, улыбающаяся, свежая, в белом легком платье, украшенном цветами, появилась на пороге комнаты.
– Итак, господа, чей же фант следующий? – весело спросила она, разрушая очарование, только что наколдованное ее тонкими музыкальными пальчиками.
Гости зашевелились, с сожалением расставаясь с навеянными музыкой грезами.
– Фанты, фанты, – кряхтя, заворочался в своем кресле Василий Данилович Голубкин, сосед Трубниковых по даче, пожилой полноватый господин с густыми обвисшими усами, вдовец и отец семейства. – Моя очередь.
– И что же вам велено делать? – тормошила его Вера Николаевна.
– Стихи читать, – вылезая из кресла, пропыхтел Василий Данилович и одернул светлый сюртук. – Да я только Пушкина и помню.
– Читайте! Читайте! – зааплодировали присутствующие дамы.
Василий Данилович прокашлялся, приосанился, как в гимназии на экзамене, и хрипловатым баском начал:
– Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен…
Читал Василий Данилович с почти комическим юношеским пылом, устремив взор в неведомые дали.
– …И бодро я судьбу благословил, —
дотянул он до конца отрывка, выдохнул и низко поклонился под жидкие аплодисменты. Голубкин вернулся в свое кресло, что-то недовольно ворча под нос о фантах и глупых затеях, но по его раскрасневшимся щекам было ясно, что всеобщее внимание, пусть и по такому пустячному поводу, было ему лестно.
