© М. Генделев, наследники, 2017
© Авторы статей, комментариев, переводов и фотографий
© И. Паперников, наследники, ACUM
© И. Амихай, наследники
© Х. Гури
© Д. Цалка, наследники
© М. Каганская, наследники
© ООО «Новое литературное обозрение», 2017
Поэзия Михаила Генделева (1950–2009) снискала множество поклонников среди читающей публики. Никакой загадки в этом нет, ведь его лучшие вещи (а их поистине много) обаятельны, пронзительны, виртуозны. Но их отличает и весьма изощренная семантическая организация, изобилующая перекрестными связями. Именно ею в первую очередь объясняется потребность в комплексном изучении наследия Генделева – в реконструкции его парадоксальной и протеичной поэтической мифологии, а также – оперируя близкими поэту формалистскими понятиями – в «канонизации младших жанров» его творчества (таких, как романс, эпиграмма, газетный фельетон и др.).
Потребность эта продиктована и уникальным положением Генделева в современной русской словесности, в чем-то диковинным, но по существу – одним из ключевых, позволяющим увидеть в неожиданном ракурсе всю литературную эпоху и присущую ей динамику.
В русской поэзии второй половины ХХ – начала XXI века Генделев – быть может, единственный значительный поэт с фронтовым прошлым. Неизгладимые воспоминания о Ливанской войне 1982 года, умноженные практикой армейского врача, и упорные попытки познать и описать сущность войны как таковой – вот одна из магистралей поэзии Генделева. Без него современный стих оказался бы оторван от давней тематико-биографической традиции, протянувшейся от Батюшкова и Лермонтова к Сатуновскому и Слуцкому, – при том что человечество распрощаться с войнами, похоже, не спешит.
Специфика литературной позиции Генделева сопряжена еще и с тем, что он принадлежит к последнему поколению поэтов русской диаспоры, достигших творческой зрелости в первой половине 1980-х годов, до развала СССР и падения железного занавеса – того рубежа, за которым географический фактор утратил фундаментальное поляризирующее значение в пространстве русской литературы. Для некоторых ровесников и старших современников Генделева эта перемена явилась тяжелейшим испытанием авторской идентичности, для иных – напротив, не имела существенного значения. Генделева можно отнести к первому из этих двух множеств, но его случай – особый. В начале 1980-х годов он манифестировал себя в качестве израильского национального поэта, что определяло тематический стержень, образную систему, идеологию и риторику его поэзии. По тем или иным признакам он оказывался в оппозиции практически к любому литературному лагерю и направлению. Его программой был выход из русской литературы как таковой с ее исконным господством центростремительных тенденций. В 1990–2000-е годы личный миф Генделева трансформировался. Из поэта программно израильского, заражающего своим мессианизмом, Генделев постепенно превратился в еврейского поэта вообще, который с опаляющим жаром и едким сарказмом препирается с Богом (либо одним из Его инфернальных двойников) от лица всех поколений своего народа. Лейтмотивная персонификация всесильного тирана позволила Генделеву «забронировать» для своего лирического alter ego роль безоружного, но стойкого оппозиционера. Проецируясь на самого автора, эта роль помогла ему остаться в новой литературно-исторической реальности самим собой – последним, но актуальным поэтом диаспоры.
