Песок пересыпался с неумолкающим, сухим шорохом, беспрестанно скребя по кожаному боку повозки. Этот монотонный звук постепенно сводил Ардена с ума, ввергая в тихое, бессильное бешенство, увы - не способное вылиться во что-либо более действенное. Юноша лежал на полу просторной, тщательно затемненной кибитки, этого излюбленного средства передвижения всех лайил, совершенно не переносящих открытого дневного света. Ночью его охранницы выбирались из-под спасительного полога – изготовленного из отлично выдубленной кожи и, взнуздав двух крепких вороных жеребцов, упоенно скакали по пустыне – оглашая гортанными криками ее безлюдные, равнодушные барханы. Высоко запрокинув свои узкие подбородки и жадно дергая заметно выступающими кадыками – твари пили кровь, залитую в небольшие, сшитые из телячьих кишок бурдюки – надежно запечатанные магией, надолго сохраняющей их любимый напиток безупречно свежим и теплым. Но утром, с восходом Сола, они торопливо укладывались по обе стороны от пленника, по-кошачьи сворачивались в клубки и засыпали глубоким сном, более похожим на затяжной обморок. Обе воительницы-лайил вызывали у Ардена лишь отвращение и неприязнь, невзирая на то, что он по достоинству оценил хищную форму коротких, слегка изогнутых сабель-кастане, привешенных к поясам тварей. Он так же имел возможность понаблюдать за тем, как ловко управляется первая жрица со своим экзотическим клинком, с одного взмаха срубив голову здоровенному, отчаянно мекающему барану. Его завяленным на костре мясом и кормили Ардена на протяжении всего однообразного, ввергающего в ступор путешествия, затянувшегося так надолго – что юноша уже потерял счет дням, прошедшим с момента его пленения. А дни и правда – неотличимо походили друг на друга, размеренно пересыпаясь, словно песок пустыни, ибо все доступное юноше разнообразие заключалось лишь в том, что иногда ему давали пригоршню янтарно-желтого, сладкого будто мед винограда или ломоть испеченной на углях лепешки, чья душистая мякоть всегда оказывалась изрядно сдобренной кусочками примешанного к тесту сала и продолговатыми семечками тмина. Немудреными кухонными заботами ведал четвертый участник их небольшого отряда: дюжий смуглокожий парень, обладатель низенького выпуклого лба – уродливо нависающего над маленькими, глубоко посаженными глазками и сломанного, плебейски приплюснутого носа, с вывернутыми наружу ноздрями. Первые несколько дней Арден не оставлял попыток разговорить этого человека, которого обе лайил называли непривычным для слуха юноши именем Гамаль. Но однако, он вскоре отказался от идеи склонить на свою сторону их вечно нахмуренного возницу, днем – занимавшего место на козлах повозки, а ночью – спавшего между ее колес, подстелив под себя обрывок кошмы. А все потому, что в какой-то из вечеров, одна из лайил – иронично следящая за напропалую острящим Арденом, вдруг не вытерпела и сделала повелительный жест хлыстом – приказывая Гамалю открыть рот. Юноша заинтересованно заглянув в разверзшееся перед ним зловонное отверстие, и помимо гнилых зубов, обнаружил там кривой обрубок обрезанного почти под корень языка – видимо, грубо зарубцевавшегося уже много лет назад. Таким образом, Ардену сразу же стала известна причина постоянного молчания Гамаля, даже на самые пикантные шутки отвечающего только неразборчивым хмыканьем и безучастным пожиманием громоздких, будто мельничные жернова, плеч. Арден понял - он всецело находится во власти своих тюремщиков: двух не знающих пощады тварей, и туповатого немого здоровяка, беззаветно преданного богине Банрах. Очевидно, змееликая не имела неосторожной привычки раскрывать свои тайны кому попало, и отнюдь не собиралась выпускать из своих цепких пальцев столь завидную жертву, коей являлся сам Арден. Участь его была предрешена, и надежды на спасение не осталось. Юноша впал в ленивое, безразличное оцепенение, послушно глотая подносимую к его рту пищу и воду, а большую часть суток проводил во сне, оставаясь связанным по рукам и ногам, да к тому же - уложенным на ковер, расстеленный на полу кибитки. Он знал – его везут в отдаленный храм богини, расположенный в самом сердце Пустоши, но ничего не мог с этим поделать и не имел возможности сбежать. Он спал и копил силы, изредка мысленно возвращаясь в день Церемонии выбора учеников да вспоминая обещание Йоны, ныне - все больше кажущееся ему всего лишь невинным обманом или жестом сострадания, призванным смягчить отчаяние обреченного на смерть юноши.
