Поэзия каждого народа тесно сопряжена с его жизнию и историею. Отсюда изъясняются успехи известного народа в одном роде поэзии и неуспехи его в другом. Как нация, отличающаяся внутреннею, субъективною настроенностию духа, Германия вся высказалась и вылилась в лирической поэзии. Ни один народ в Европе не имеет столько замечательных лириков, как немцы, и ни в одной европейской литературе лирическая поэзия не развилась до такой степени, как в немецкой литературе. Созерцательность, как начало внутреннее и спокойное, противоположное деятельному началу, составляет отличительную черту мыслительно-идеального характера немцев, – и ей-то обязаны они своею музыкальностию и своим лиризмом. Зато, как у народа, более семейственного, чем общественного, более созерцающего, чем действующего, у немцев нет ни драмы, ни романа. Все попытки их в этих родах ознаменованы печатию особенного ничтожества, жалкого бессилия и смешного уродства. В этом случае должно исключить одного Шиллера. Но и этот великий поэт в драмах своих остался верен национальному духу: преобладающий характер его драм – чисто лирический, и они ничего общего не имеют с прототипом драмы, изображающей действительность, – с драмою Шекспира. В своей сфере драмы Шиллера – великие, вековые создания; но их не должно смешивать с настоящею драмою нового мира, и они гораздо больше имеют общего с греческою трагедиею, чем с шекспировскою драмою. Для большего пояснения нашей мысли скажем, что к такому роду драм, как шиллеровские, относится и «Манфред» Байрона. Надо быть слишком великим лириком, чтобы свободно ходить на котурне шиллеровской драмы: простой талант, взобравшийся на ее котурн, непременно падает с него – прямо в грязь. Вот отчего все подражатели Шиллера так приторны, пошлы и несносны. «Фауст» и «Прометей» Гете – тоже национальные немецкие драмы, ибо глубокое философское содержание высказалось в них бурным потоком лирического пафоса, а драматизм их – одна внешняя форма; от драматизма они взяли только диалог. Зато все прочие драмы Гете, кроме одного «Гёца»[1], представляющего собою какое-то странное исключение из общего правила, – живые свидетельства неспособности немцев к драме, как выражению действительности. Не говоря уже о таких жалких созданиях, как «Клавиго», «Стелла», «Брат и сестра», – самым «Эгмонтом» Гете может, как драмою, очаровываться только неопытное эстетическое чувство, не умеющее отличать подделки и ложных усилий от свободного творчества. Из романа немцы сделали какой-то свой особенный род поэзии; они в нем то сентиментальничали с Августом Лафонтеном, то тешились фантасмагорическими аллегориями с Шписом, то превращали действительность в фантасмагорию с гениальным сумасбродом Гофманом, которого гений задохся в тесноте идеальной и гофратской действительности. От этого в литературном мире нет ничего хуже немецких романов, повестей и в особенности драм. К несчастию, число последних бесконечно велико и со дня на день все прибывает и прибывает, как полая вода весною, грозя затопить театр. Но англичан и французов, имеющих свою национальную и истинную драму, нелегко обморочить сладкими супами немецкой драматической кухни; они на них не смотрят. Благодаря досужеству и бездарности некоторых российских сочинителей и переводчиков нам, русским, досталось на долю, зевая и морщась, лакомиться приторными от сладости драматическими супами немцев. В XVII № «Репертуара» за прошлый год напечатана драма Гуцкова «Вернер, иди Сердце и свет»: боже великий, что это за дивная галиматья, что за гениальность бездарности! Не знаешь, чему более дивиться в ней: незнанию ли сердца человеческого, или незнанию света! Нет, не далась немцам драма, не дался им и театр: в последнем у них много изучения, ума, даже учености, но нет жизни и натуры, – натянутость в позах, в манерах, в дикции, бюргерство и честность, гофратство и аккуратность, но не сценическое искусство, не поэзия…
